Кьяртан хотел спросить Сегестуса: «Что же вы не появлялись всё это время, если так заботитесь о родичах Ансельма?» Но удержался. Он помнил, как Сегестус пытался поговорить с Уиркой.

Было это еще в Скогаре, когда все узнали о гибели Ансельма. Уирка была сама не своя. С наступлением темноты исчезла, а утром вернулась в дом Ларса вместе с Флавием.

Флавий за ту ночь преобразился: в нем появилась завидная легкость, он не ходил — он занимался любовью с окружающим пространством. Пространство блаженствовало. Лучи благосклонности мерзавец направлял сразу на всех. Кьяртан и на себе ощущал действие этого обаяния — тревожащего как тепло и свет, липкого как грязь.

Ночью Уирка и Флавий подрались — да так, что чуть не разнесли Ларсу дом. Кьяртан подоспел уже к концу драки. Спросонок он решил, что вломились враги. Всё, что могло разбиться, было разбито. В дверях лежала разломанная на три части столешница — швырнуть ее вот так мог кто-нибудь вроде Туммахойнена. Однако никаких врагов не наблюдалось.

Люди Ларса, ворча, устраивались спать. Моларис, бледный, осунувшийся, разговаривал с хозяином. Флавий и Уирка сидели рядышком посреди разгрома и тихо, без энтузиазма переругивались. Оба были изрядно помяты, Уирка держала правую руку на коленях, в ее ладони, как в чашке, собралась кровь — просачивалась сквозь пальцы, пятнала штаны. Рукав был разрезан, в прорехе под кровавым лоскутом виднелась широкая царапина на предплечье.

Кьяртан уволок Уирку на лавку у дальнего очага, и там Сегестус зашил ей рану, наложил повязку, а потом принес кувшин крепкого меда:

— Вот что. Сейчас мы напьемся вдрызг, и ты всё расскажешь. Эту одержимость можно выпустить наружу, если с кем-нибудь поговорить. По себе знаю. Выговоришься — будет легче. Я готов слушать хоть до утра. С места не сдвинусь, пока не закончишь.

Но Уирка беседовать отказалась. Выглядела она неважно: пустой взгляд, ровный неживой голос.

— Прости. Прогорела, думать не хочу, не то что говорить.

Сегестус, наверное, уже и сам видел, что бесполезно, но настаивал, грозил, что выпьет всё один, и в конце концов бросил кувшин себе под ноги. Кувшин, хлюпнув, раскололся, мед плеснул Сегестусу на ноги. Уирка аккуратно убрала в ножны кинжал, который как будто сам прыгнул ей в руку.

— Ну, выпью я. Ну, а толку? Как думаешь, много стоит разведчица, если ее развозит с выпивки? Ты мне можешь помочь. Возьми под опеку Флавия. Пусть работает с тобой. А то куда его деть?

Сегестус тряхнул головой:

— Само собой. Конечно. Разумеется. На кого его еще вешать — он же врач. Присмотрю за твоей… половиной, так уж и быть. Но… Ты сама не справишься. Взгляни на себя: тебе мало? Дальше будет только хуже.

— Да, мне мало, — ответила Уирка. — Спасибо, я на тебя рассчитывала.

И улыбнулась совсем по-старому, как улыбалась в Ольми.

Сегестус уже тогда должен был понять, что здесь ничего не сделаешь. И отступиться. Он взял на себя Флавия, Моларис — Уирку. Кьяртан же…

Кьяртан, пожалуй, не мог бы сказать, что поддерживает отношения с Уиркой: ведь поддержание отношений — дело обоюдное. Но он делал всё, что от него зависит. Длил уже ненужную дружбу — хотя бы ради памяти о том времени, когда они притирались, прикипали друг к другу на чужой земле, среди лесов и болот, колдунов и чудищ. Друзей не вычеркивают из жизни. Никогда. И не важно, что об этом думала Уирка.

Беда была в том, что Кьяртан не мог простить ей связи с Флавием. Всё прикидывал, что в его подруге от прежней Уирки, а что от безумного либертина-перебежчика. Ведь нексумы — одно целое. Постоянное напряжение сыграло с Кьяртаном дурную шутку: ему казалось, что рядом двуличная гадина, которая всё время издевается. В каждом взгляде, в каждой фразе чудился двойной подтекст. Кьяртан бодрился, пытался победить неприязнь повышенным дружелюбием — и натыкался на стену: чутье на фальшь у нее всегда было острое. Может быть, Кьяртан и нашел бы способ стену обойти, но он боялся исследовать причуды этой двойной постоянно затмевающейся души.

Моларис, должно быть, тоже делал что мог. Больше всего Моларис уважал честную силу. Он учил силачей двигаться со скоростью и точностью человека с малым весом, а щуплых недолюбливал: «Ненадежный народ. Вертуны. Не знаешь, с какой стороны подойти». Именно поэтому, должно быть, Моларис не переваривал Уирку. Конечно, еще потому, что считал ее двойной предательницей. «Всё от дури и расхлябанности, — басил Моларис, передергиваясь от гадливости. — Такие хуже, чем идейные предатели. Попросту гниль».

На тренировках Уирке давали противников без учета разницы в весе. «Ты должна честно, понимаешь, честно его одолеть, — говорил Моларис. — Брось свой вертлявый стиль. Все время норовишь увильнуть. Ты вообще знаешь, что такое честность?»

И Уирка послушно заучивала стандартные приемы защиты и нападения для тяжеловесов. Она как будто забыла, что раньше изобретала боевые приемы на ходу. Под руководством Молариса она за год прошла три частичных метаморфоза — расширила и укрепила кости, нарастила мышечную массу. Она с трудом осваивала постоянно меняющиеся габариты, мучаясь с собственным телом, переставшим быть послушным и ловким. Полушутя заявила, что раз дисциплина дается сложнее всего, ее и намерена освоить, и разбивала голову об эту дисциплину, как о стену. Что руководило ей — желание исполнить волю дяди или желание полностью разделаться с собой прежней, похоронив разгильдяйку-разведчицу в упорном туповатом воине? Кьяртан этого не знал.

На тренировках Уирка раз за разом кидалась на бойца в полтора раза больше себя — и оказывалась на земле. Здесь ее выручала гордость. Она поднималась с широченной ухмылкой, готовая снова выполнить что велят. Кьяртан понимал, что сам бы так не смог, понимал и другое: лучше смертельно обидеться и на наставника, и на товарищей, и высказать всё, что о них думаешь, чем так улыбаться.

Выглядела Уирка внушительнее, чем раньше. Ростом сравнялась со Кьяртаном, а в плечах стала, пожалуй, даже шире. Пластика тоже изменилась, приобрела угловатую грациозность. Кьяртан наблюдал это с некоторой оторопью. Он не доверял метаморфозам и надеялся, что ему самому никогда не придется меняться.

Как ни странно, товарищи Уирку любили — может быть, как раз за бесхитростное упорство, с которым она пыталась выковать из себя что-то им под стать. Они не видели, чем она была, и не понимали раздражения Кьяртана.

Однажды Кьяртан почти в шутку спросил у подруги, куда делась прежняя Уирка, и получил в ответ насмешливое:

— А зачем мне теперь маска? Я больше никого не боюсь.

Кьяртан так и не понял, что именно было маской.

Не странно, что Сегестус теперь не узнает Уирку. Но что бы Сказал Сегестус, если бы ему, а не Моларису и Кьяртану, пришлось с ней возиться?

Моларис терпеливо, несмотря на усталость, выслушал претензии Сегестуса и сказал мягко:

— Вы неправильно понимаете цель тренировок. Я не хочу делать из нее атлета. Мне просто не нужно сюрпризов. Пусть разбирается с собственном телом, так всем будет спокойнее. Я не стану растить у себя под боком чудовище.

— Чудовище? — Сегестус стал похож на сварливую старуху: уперся в собеседника злобным, острым взглядом и зажевал губами. Кьяртан не помнил за ним подобного. Раньше он почему-то считал, что на Сегестусе скогарские похождения отразились меньше, чем на других, а теперь видел: Сегестус постарел, причем безнадежно.

— Девочка, племянница Ансельма? — голос Сегестуса дрогнул. — Это она чудовище?

— Ошибка думать о ней как о девочке, — сказал Моларис, и Кьяртан оценил, как терпеливо он смягчает голос.

А Сегестус не собирался ничего смягчать. Он дал волю раздражению:

— Вот оно что? А как же следует о ней думать?

Моларис положил ему на рукав руку, успокаивая.

— Если вы о полуразорванном кор нексуме, вспомните Ансельма. Стал ли он чудовищем? — спросил Сегестус.

— Ансельм. Покажите мне другого такого, как он. Но с Ансельмом вопрос решен, а с Уиркой я пытаюсь решить здесь и сейчас. И вы мне вроде как должны помогать, Сегестус. Это же на вашем попечении половина вашей девочки — бывший либертин. — Голос Молариса переменился, окреп, взгляд стал строже. — Я до сегодняшнего был уверен, что могу на вас положиться. Но сегодня утром… Сегодня утром мне сообщают, что Флавий отирается у казарм. Что я должен об этом думать? Мало того, что ваш подопечный слоняется без дела — значит, вы позволяете ему бездельничать, — так еще и беспокоит Уирку, о которой вы, вроде бы, заботитесь.