Со всех сторон к храму спешили люди. На площади перед входом уже теснилась толпа, постепенно расползаясь по саду. Либертины разгоняли горожан плетьми. Те расступались неохотно, огрызаясь.

На широких мраморных ступенях в окружении слуг и телохранителей стояли трое жрецов в ритуальных одеждах: белые плащи поверх белых балахонов. Все по имперскому обычаю, но на меху. Широкие золотые пояса, на груди золотые ожерелья в форме солнечного диска, поверх шапок золотые венцы. Старшему жрецу по виду было не больше лет, чем Флавию, но в Чаре поговаривали, что ему под сотню и что он одним из первых в Ольми принял посвящение от божества Солнца. Некоторые еще добавляли, что долгие годы не прибавили ему мудрости.

Жрец яростно жестикулировал и громогласно вещал, толпа отзывалась глухим ропотом. До Флавия долетело:

— И если насилие над нашими телами мы готовы терпеть ради сохранения жизней, кощунства мы терпеть не можем!

— Ох и вертун же! — усмехнулся Растус. И крикнул: — Кощунство — присвоить себе божество. Оно не твое, жрец, что бы ты ни врал!

Его голос свободно покрыл все пространство площади. Ропот смолк, словно всем зажали рты.

Один жрец не устрашился. Крикнул в толпу, напрягая связки:

— Вот он, Бич Ольми! Мантис, Вержав, Лукка, наша многострадальная Чара на совести этого чудовища! А отчего? В чем причина мора, что подточил империю и убивает Ольми? В том, что человечку по имени Фальза Растус когда-то не дали посвящения?

Флавий слушал, боясь пропустить хоть слово. В чем еще обвинят перед народом вождя либертинов?

Растус остановил коня в нескольких шагах от беломраморных ступеней. Горожане спешили убраться подальше, и перед храмом появилось свободное пространство.

— Верно. — Растус не напрягал глотку, но от мощи его голоса вибрировала земля. — Мне не дали посвящения — я сам взял. И Чару взял сам. Вы же ничего не сделали, чтобы помочь мне или помешать.

Жрец как-то совсем непристойно вильнул задом и закричал:

— Вот! Вот она, правда! Либертины — это ты, ты сам! Тебе только до себя есть дело. А мы тебе мешаем. Не даем завладеть божеством!

Растус огляделся. Те, на кого он смотрел, бледнели. Откуда им было знать, что у вождя либертинов раскалывается от боли голова — именно потому его взгляд так невыносимо тяжел?

— Я никогда не говорил о Солнце как об имуществе, — сказал он. — Вы же твердите об этом постоянно. Не только я — тысячи людей считают вас клещами, присосавшимися к божеству. И не я приговариваю вас — они.

Он протянул руку в сторону крыльца — и, повинуясь его жесту, Артус с двумя десятками верных, спешившись, направился к ступеням.

— Люди! — завизжал жрец, выкатывая глаза. — Хватайте кощунников!

Толпа заволновалась, но никто не двинулся с места. Телохранители жрецов сошли с крыльца и вступили в схватку.

Люди Артуса действовали слаженно, словно связанные кор нексум. С расчетом на публику увечья наносили показательные: кому отрубили руку, кому снесли голову. Никого не щадили, не разгоняли, а убивали — быстро и эффективно.

Если Артус рассчитывал на то, что толпа разбежится, он просчитался. Никто на площади не кричал, никто не бежал. Все застыли на местах в ошеломленном безмолвии.

Жрецы скрылись в святилище. Когда у его дверей пали последние стражи, воины Артуса опустили оружие, не решаясь переступить порога. Растус прорычал:

— Возьмите их. Последствия на мне.

При оглушающем безмолвии, невозможном при таком скоплении народа, дверь взломали, жрецов выволокли наружу и бросили на колени перед Растусом. Двое младших простерлись ниц, а старший всё порывался встать, но его удерживали за плечи.

— Вот ты и навлек на себя проклятье! — не унимался жрец. — Предатель! Убийца! Кощунник!

Но Растус больше не смотрел на него. Он крикнул — и слова его прогремели над молчащей площадью:

— Эй, сброд! Если кто-нибудь двинется с места — жрецы ваши будут мертвы! Теперь слушайте. Скоро либертины дадут бой воинам Ансельма. Идите по домам и собирайтесь! Мне нужно, чтобы на рассвете к Восточным воротам пришли десять сотен горожан в полном снаряжении. Если десяти сотен не наберется, я велю казнить жрецов. И еще: если кто-нибудь хочет предупредить нашего брата Ансельма, я не стану препятствовать.

Старший жрец воздел руки, но их тотчас же скрутили у него за спиной. Тогда он закричал в низкое облачное небо:

— Светлое Солнце! Допустишь ли ты поругание твоих слуг, твоего храма? Никто здесь не хочет покарать кощунников — так сделай это ты!

Тяжелая оплеуха чуть не свернула горлопану шею. Толпа, до сих пор испуганно молчавшая, разом выдохнула, и сотни глоток выкрикнули:

— Исполни!

И в этот самый миг Растус повалился на шею лошади. Его подхватили телохранители. Строй либертинов смешался, а толпа пришла в движение. Передние ряды стали теснить всадников, кое-где показалась сталь.

Жители Чары мечей не носили, но не были совсем уж безоружны: кто-то прятал под плащом топор, кто-то скрывал за голенищем разделочный нож.

Лошади под либертинами заплясали, занервничали. Артус взлетел в седло и заорал:

— Очистить площадь, немедленно!

Флавий пробился ближе к Растусу. Это было нелегко: либертины смыкали ряды вокруг вождя. Флавий услышал голос Магды: «Пропустите! Пропустите врача!» Пробившись, он увидел, что Растус лежит навзничь на подстеленных плащах: изжелта-бледное лицо перекошено, руки со стиснутыми кулаками прижаты к груди. Магда стояла перед ним на коленях, прямо на холодных камнях, и Флавию стало зябко.

Флавий сказал громко, чтобы слышало как можно больше народу:

— Это не проклятье. Это удар. Я еще утром пускал ему кровь.

— Или то и другое, — откликнулась Магда вполголоса. Поцеловала Растуса в уголок разомкнутых губ и вскочила на ноги: — В крепость, быстро! Ни живым, ни мертвым они не должны его получить.

Флавий и Маркус совещались над постелью патрона. Тот лежал как положили, навзничь, с вытянутыми вдоль тела руками, и косо улыбался потолку.

— Может, протянет еще несколько недель, — говорил Флавий. — Может, выживет и даже сможет ходить с палочкой. Бывают чудеса. Но самое вероятное — полутруп без членораздельной речи.

— Уверен?

— Почти.

— Я бы не стал говорить такое вслух, — сказал Маркус, косясь на бесчувственного Растуса. — Патрон не безнадежен, пока я не решил обратного. Но здесь все зависит от того, что нам нужно. Ты хотел бы Артуса в патроны?

От интимности его тона Флавия передернуло. Они оба склонились над Растусом — как есть заговорщики.

Флавий уже поразмыслил о том, насколько непрочны все достижения либертинов. За спиной у Растуса и его нобилей разоренные, залитые кровью земли, могилы тысяч соратников. Три года битв, хитроумных тактических ходов, рискованных союзов. И что в итоге? Они на северной границе цивилизованного мира. Куда бежать? В пасть к императору или ольмийскому королю? А под началом Артуса оставаться… Лучше петля. Гнилой он человек, не столько воин, сколько живодер. При Растусе еще как-то видел берега, но страшно подумать, как он развернется, не имея над собой ничьей власти.

— Если бы не Магда, я бы двинул из города, пока можно, — признался Флавий. — Но ее не взвалишь на плечо и не унесешь.

— Вот. Я тоже думаю, что лучше бежать, чем отдаться под начало нашего солнцеликого Артуса. Что бы ты, врач, сказал, если бы тебе предложили средство сохранить Растусу жизнь и хотя бы частично вернуть здоровье ?

— А кто предлагает? Ты? Тогда я бы спросил, в чем подвох.

Маркус расхохотался.

— Ни в чем. Совершенно ни в чем. Просто придется объединить медицину и магию.

Магией в империи называли манипуляции с силой божества. Маркус понимал в этом лучше многих. Флавий не раз напрашивался к нему в помощники или ученики, но получал отказ. В жрецы не берут абы кого. Для этого нужно родиться в семействе, принадлежащем к старой знати, и десяток лет провести в закрытой школе. Не то чтобы там дают какое-то особое образование — там сплачивают тех, кому предстоит управлять империей. Человеку со стороны туда не проникнуть. И даже Маркус, отщепенец, придерживается этих правил.