— Боюсь, мне нечем гордиться, — сказала Уирка. — Я не раз подводила… своего командующего.

— Разумеется, — отозвался Моларис после небольшой паузы. Лицо его едва заметно скривилось — то ли от боли, то ли от неудовольствия. — Сегодня за тебя просили несколько нобилей, в том числе Сегестус, твоя кузина и вот этот молодой человек, — он скосил глаза на Кьяртана. — Просьбу Сегестуса я согласен уважить, а слова Кьяртана только уверили меня в том, что твое место или в тюрьме, или в войске — во всяком случае под присмотром. Я готов принять тебя к себе.

— Благодарю вас, господин, сочту за честь, — ответила Уирка.

— Кьяртан сообщил мне об инциденте, случившемся во время вашего пребывания в Скогаре. Ты имеешь что сказать по этому поводу?

— Нет, господин.

— Хорошо. Тогда и я ничего не буду говорить. Мне достаточно того, что за тебя поручились Сегестус и Кьяртан. В конце концов во что мы превратимся, если не будем друг другу доверять? Кьяртан отведет тебя к твоему непосредственному начальству, и тебе сообщат все нужное.

Следуя за Кьяртаном, Уирка подумала, что всё вывернулось как-то очень логично, даже не сильно стукнув по башке. Она была благодарна Сегестусу и Кьяртану за неожиданную поддержку и понимала, насколько далеко ушла уже по дороге Флавия, раз эта поддержка кажется ей неожиданной. Сейчас нужно просто довериться друзьям, полностью отключить собственную волю, отвернуть себе голову.

Целый день она общалась с нобилями при Моларисе, тут же забывая, что ей сказали, и роняя всё, что можно было уронить. Она думала только о Флавии, и это походило на наваждение. Вечером, когда Уирка свалилась на лавку в общей зале, Флавий притащился и уселся рядом. Широко оскалился в лицо:

— Ты где была весь день? Я ждал. Я уже соскучился.

Слова сладко отдались где-то внутри.

— Уходи, — сказала Уирка, не поднимая головы.

— Как это? — Флавий даже улыбаться не перестал. — Куда мне отсюда уходить? Рехнулась?

— Может, я и рехнулась, но ты больше никогда не подойдешь ко мне. Не войдешь в мой дом, если у меня будет дом. И в мою жизнь.

— Поздновато, Уирка. Поздно, моя хорошая, строить из себя недотрогу. Я не просто тебя уже поимел, я заимел тебя со всей твоей начинкой.

— Я решила тебя предать, — Уирка почувствовала, что абсолютно спокойна. Хищные фразы Флавия уже не производили на нее впечатления: попривыкла. Да и цинизму училась стремительно — даже слишком быстро, пожалуй, но ведь это не удивительно при нексумной связи? Она как будто стеной отгородилась от себя прежней, которая ведь была где-то рядом, которой хотелось кричать, рыдать, броситься нексуму на шею, вмазать по роже. Стена была прочной, и она была уверена, что ничего такого себе с Флавием не позволит. — Моларис сделал мне выгодное предложение. Он берет на себя ответственность за мое будущее. Но ты туда не вписываешься. Никак. Ты не воин, Флавий. Иди к Сегестусу, он поможет.

— Какое будущее? — речь произвела на Флавия нужное впечатление. Он даже посерел — или показалось? — Что ж, ты, похоже, повредился головой. Ладно, возьму тебя ещё раз. Чтобы дошло уже наконец.

Уирка только рассмеялась. Села на лавке, болтала ногами и с любопытством наблюдала, как нексум достает из-за пояса кинжал — и когда успел обзавестись? И что собирается делать? Нападет на нее прямо здесь, при всех?

«И кто же из нас повредился головой?» — хотела она спросить, но не стала: озвучивать мысли теперь не было нужды.

Скъегги не пустил Хельгу к усадьбе отца:

— Рано еще туда соваться. Всё узнаем в свое время.

За день им не встретилось ни человека, ни призрака. Они заночевали в лесу — и пути осталось совсем немного.

Скъегги расслабился, повеселел. Рассказывал о своей прежней жизни, чаще всего что-нибудь смешное. Он откровенно любовался Хельгой, но пальцем не трогал. Она же думала только о том, что рано или поздно случится. И удивлялась: зачем он тянет? Скорее бы всё уже случилось — тогда не будет пути назад.

— Сколько вы жили в лесу? — спросила Хельга.

— Да я не считал. Много. Твой отец столько не живет на свете.

Хельга поверила охотно: чем меньше в Скъегги от человека, тем с ним легче. Колдун-полумедведь, тварь из сказки, ему несколько человеческих веков? Хорошо. Гораздо лучше, чем обыкновенный бродяга.

— У вас ведь жили женщины? Может, у тебя и дети были?

— Нет, до детей не доходило. Первая…Она ушла в лес и не вернулась. Скофти врал, что из-за меня. Но я ее не обижал. А вот Скофти мог. Ему не нравилось, что мне достается не меньше ласки, чем ему. Зато вторая любила только Скофти. Я отчаялся получить свое. Мы с братом тогда сильно друг друга поувечили. А она… утонула. Нет, не я в этом виноват.

Он замолчал и шел нахмурившись, напряженно раздумывая о чем-то. Потом добавил:

— Мы и двух женщин не смогли бы поделить. Мы с братом — одно. И ничего с этим не сделаешь.

— Были одно?

— Были. И есть.

Хельга чувствовала, что Скъегги отчего-то сердится. Однако сердился он недолго. Постепенно на лицо его вернулось выражение довольства, как у сытого зверя. Он сладко вздохнул:

— Ну, вот! Мы дома!

Теперь он даже двигался по-другому — видно было, что идет по своей земле. Хельга снова подивилась, как много в нем, все-таки, от медведя. Когда в деревьях показался широкий просвет, Скъегги скинул с плеча мешок и вытащил из него мех с брагой.

— Давай… За возвращение.

Хельга сделала несколько жадных глотков. Она предпочла бы воду, но брага была не противной: освежающей, терпкой, с кислинкой. Скъегги рассмеялся:

— Пей, пока лес не повеселеет.

Они передавали мех друг другу и опустошили его полностью, пока дошли до воды. Солнце к тому времени уже перевалило за середину неба.

Дом торчал на прежнем месте — гигантская серая жаба на паучьих лапах, раскорячившаяся на спине озера.

Скъегги велел ждать, а сам прошелся вдоль берега, что-то высматривая. Вернулся, обнял Хельгу и поцеловал в губы. Держал долго, пока земля не поплыла из-под ног. Хельга схватилась за широкие бока, чтобы не упасть, и тогда он отстранился, облизываясь.

— Хотел бы я, чтобы ты по-другому вошла в мой дом. Но нашу лодочку кликнуть не могу. Долго не был, потерял связь со всем, чем владел. Придется искупаться. Давай одежду — может, донесу сухой.

Хельга разулась, сняла накидку, платье — и замешкалась. Колдун засмеялся:

— Всё снимай!

Он уже освободился от куртки и стягивал сапоги.

Поколебавшись, Хельга скинула рубаху — и перехватила веселый, жадный взгляд, от которого кровь прилила к щекам, к груди, в шее. Сразу захотелось закрыться — но она знала, что закрываться от него больше не надо.

«Муж. Это мой муж», — сказала она себе. Хмельная, Хельга чувствовала свое тело как чужое: вот оно подобралось, стало более упругим, и по нему разлился приятный жар.

Скъегги запихнул одежду в мешок, пристроил на нем сверху две пары сапог и для прочности примотал веревкой. Цокнул языком:

— Скофти был прав, ты жадная. И горячая. Значит, не замерзнешь!

Без одежды Скъегги больше походил на человека. Кожа его, от природы смуглая, сейчас, по весне, поблекла и побледнела, однако шея и лицо уже успели загореть. Хельга не могла поверить, что он старше ее отца. Жилистый, широкогрудый, широкий в поясе, но без лишнего жира. На груди и лобке волосы светлее, чем на голове. Не рыжие — золотистые. Мужское его орудие, вздыбленное, плотно притиснутое к животу, под ее взглядом шевельнулось, как отдельное от Скъегги существо.

Темная, недавно из-подо льда вода оказалась по-летнему теплой, а еще мягкой, мыльной. Что это — колдовство Скъегги? Или она так разгорячена, что не замечает холода? Нет, видимо, все-таки колдовство: между телом и водой словно образовалась пленка из масла. Вода ласково гладила тело. Оно казалось смуглым, загорелым, как от другого человека. И красивым. Хельга никогда не думала, что может быть красивой, как никогда до встречи со Скъегги не чувствовала себя желанной. Она вертелась, пытаясь рассмотреть себя всю. Скъегги уже шел к дому, раздвигая воду грудью, высоко подняв мешок. Хельга поплыла за ним и догнала только у мостков — так уверенно и быстро он двигался. Схватила сзади за бока — он как раз забрасывал мешок на мостки. И тут же отпустила, смутившись. Скъегги обернулся с улыбкой во всю рожу, схватил ее за плечи, прижал к себе: