Они умирают, а она здесь…

Боги! Если бы еще было не так слышно! Звуки врываются через крохотное окошко-продых. Сухой и глухой стук мечей о щиты. Треск прорубаемой древесины. Высокий тревожный звон лопнувшей стали. Крики. Надрывные, отчаянные, бесстыдно-жалобные. Чей-то злой голос взывает к богам и кроет их на все корки. А вот клич либертинов. Не тот, что выкрикивали в битвах с легионами империи, не призывы к Солнцу. Сейчас кричали «Фальза!», вспоминая первое имя Растуса, и просто «Харра-а-а!»

Бьются уже в воротах. За воротами.

Уирка заметалась по чулану, натыкаясь на сундуки. Надо помочь. Надо хоть что-то сделать. Она хорошо держит меч и в левой руке. А когда усадьбу возьмут, еще будет время переодеться… Может быть. Наконец всё решив, она выскочила из чулана в зал — как из парилки в поле. Дрова в очагах прогорели, и сумрачный зал казался присыпанным пеплом. Две-три пары глаз уставились на Уирку — безнадежно-равнодушно. Несколько человек на лавках у стены неподвижно сидели, глядя на главный вход и напряженно вслушиваясь. Между опорных столбов шатнулась согнутая фигура. Живые покинули усадьбу, остались только тени.

«Что я делаю?» — подумала Уирка. Ее убьют или схватят, и добывать сведения об Арзране придется кому-то другому. Трудясь и рискуя, выполнять работу, которую она бросила, потому что приспичило помахать мечом. Кого она собралась защищать с одной рукой? Воинов лагмана?

Но шум за стеной не давал думать, кружил голову, пьянил, звал к себе. Звуки просачивались в дом сквозь окошки-отдушины, сквозь дымовые отверстия над очагами. Они казались ближе, громче, чем из чулана.

Уирка кинулась обратно, хлопнула дверью так, что пламя факела заметалось, и по стенам заплясали тени от сундуков, а развешенные на крюках плащи и накидки ожили, зашевелились.

Она села на сундук, схватилась за его окованные железом края так, словно этот сундук летел по воздуху на огромной высоте. Правой рукой получалось лишь чуть-чуть прихватить, и от этого «чуть-чуть» боль прошла по всей руке и вспыхнула в поврежденном плече. Но она только сильнее сжала пальцы. Железо холодило ладони, потом согрелось, а потом Уирка перестала его чувствовать, к боли же притерпелась и находила ее почти приятной.

Дядя часто говорил, что шпионаж — не дело для благородного человека. И Уирке всегда слышалось в этом: «Хреновая из тебя шпионка». Ну да, хреновая. Она вообще мало на что годится. Так, стоп! Открыли двери — и в дом хлынули голоса. О! Голос Растуса!

Да они сейчас пройдут по всему дому, и ее найдут!

Уирка вскочила. Пошипывая и посвистывая сквозь зубы от боли, сняла с себя всё до рубахи и холщовых штанов. Действовала быстро, не оберегая руку, и всё равно времени ушла уйма. Она торопилась, путалась в одежде. К тому же факел уже почти прогорел и больше чадил, чем светил. Сапоги оставила, надеясь, что их, как и штаны, не заметят под длинной юбкой. За голенище левого сапога на всякий случай сронила небольшой отточенный с двух сторон нож.

Куда девать скинутое? Бежать к поленнице поздно. Да что ж она за непутевая такая?

Кинула в угол, привалила ветошью. А вдруг побрезгают копаться в старых засаленных тряпках? Приоткрыла дверь и осторожно выглянула в щелку.

За стенами стучали мечи, сшибались друг с другом щиты. Боги, там всё еще бьются!

Двери главного входа стояли нараспашку, и снаружи вваливались и вваливались вражины — распаренные, растрепанные. У диких, худо одетых разбойников Сверри кольчуг было по одной на десяток человек, а воины Растуса все щеголяли в ламеллярах.

Захватчики расходились по зале, рассаживались вокруг столов. Особо резвые пошли шарить по горницам и пристройкам. Несколько человек взялись разводить огонь.

К делу припрягли и домочадцев лагмана — из тех, кто остался. Несколько стариков выгребали золу из очагов, помогали носить дрова. Колченогая дурочка-сирота, которая испугалась выбираться из дома в страшный лес, теперь бегала вокруг столов, собирая трапезу. Ей помогала древняя старуха. Остальных слуг не было видно: попрятались по углам?

Растус метался по зале, как рассерженный шершень. Его огромный доспех отблескивал в свете очагов то серебром, то кровью.

За Растусом, повторяя его движения, бегал плюгавый колченогий человечек с большой головой. На человечке болтались грязные темные лохмотья. У него было сморщенное коричневое лицо с огромной лысиной, над которой торчали дыбом полуседые, полурыжие волосы. Он как будто горел и дымился. Было в нем что-то настолько мерзкое, что взгляд Уирки невольно приковался к нему. Откуда он? Что он такое? Он что, насмехается над Растусом? А тот считает, что так и надо?

Колдун тоже был здесь. Сидел на скамье у входа, положив руки на колени. Он весь утонул в длинной тусклой кольчуге, из ее ворота торчала только белоглазая голова на жилистой шее. От колдуна нужно держаться подальше: вдруг узнает? В крайнем случае сразу кидаться на него и — за горло.

Из нобилей Растуса никого не видно. Допустим, Флавий так и не вернулся к патрону, но где Артус? где жрец Маркус?

В хозяйское кресло на возвышении уселся смазливый юноша в красном плаще поверх кольчуги. Он выглядел свежим и нарядным, кольца кольчуги сияли, плащ казался новым, с иголочки. Как будто не воин прошел лесами много миль и с боем прорубил себе проход в этот дом, а приехал в хороших санях званый гость.

Уирка почувствовала острую, тяжелую ненависть — почему-то именно к нему, к нему одному. Не к Растусу, не к колдуну, которого, конечно, надо уничтожить. А вот к этому типу, который с важным видом беседовал с воинами. Те, одетые лучше остальных разбойников, в куртки с нашитыми сверху железными кольцами, выглядели советниками при государе. Только на них, да еще на людях Растуса, и были приличные сапоги, остальные были обуты кто во что горазд, несколько человек вообще в обуви, сплетенной из коры.

Уирка решила, что молодой человек, должно быть, и есть Сверри, а потом услышала, что к нему так и обращаются. Голос у Сверри был высокий, пронзительный — совсем не такой, каким говорили с защитниками усадьбы у ворот. Впрочем, Уирка тут же и узнала, кому принадлежал этот голос: высокому толстяку при Сверри. Он выглядел мрачным, говорил мало и все пил воду из того самого ковша, из которого недавно отпаивали истерящую женщину. Вода заканчивалась, и резвый парень по требованию толстяка бежал к бочке и зачерпывал еще.

— Приведите ко мне родичей лагмана, — велел Сверри. — И соберите поесть.

Растус протиснулся на скамью у одного из нижних столов. Люди его держались в некотором отдалении, но так, чтобы никто из разбойников Сверри не мог к нему подойти. Плюгавый вертелся рядом, они с Растусом перебрасывались словами — негромко, Уирка не могла расслышать, о чем идет речь. Она решила, что пора вылезать из чулана.

Только бы не привлечь внимания Растуса, не встретиться с кем-то из знакомых. Впрочем, ее вряд ли узнают: после Сегестусова лечения она сама себя не узнавала.

Уирка набрала охапку платьев, прижала их к груди, вздохнула поглубже и выскользнула из пристройки. Несколько человек уставились на нее. Под их взглядами она ахнула, уронила платья и наклонилась поднимать. Когда разогнулась, на нее уже смотрели только двое, и то без интереса.

Бочком, вдоль стенки, она пробралась до двери в людскую, ближе к Растусу. В людской заметила двух женщин: сидят у стены, за лавками, скорчившись, натянув на головы накидки. Вот ведь не достало соображения спрятаться получше! Уирка кинула тряпье на ближайшую лавку и вышла в зал, прикрыв дверь.

На нее снова воззрились несколько человек, и один лениво, враскачку, пошел наперехват. Но тут кто-то выволок к очагу женщину, красивую, полнотелую, и всё внимание обратилось к ней. Уирка узнала одну из служанок, побоявшихся идти с Хельгой. Теперь, похоже, страх у нее закончился: она упиралась и лупила захватчика чем-то мягким, тряпичным. Ее красивое чернобровое лицо пылало негодованием: как смеют ее трогать! А захватчик смеялся и щурился, когда ему попадало по голове.