Растус застыл на месте. Казалось, его разорвет от злости. Потом словно что-то понял: изменился в лице, схватился за ухо. Ссутулился, опираясь рукой на стол, и зашептал, заговорил, закричал в голос, прижимая ухо ладонью:

— Да ответь же! Да… Разрази тебя бездна!

Уирка потрогала свою сережку. Ох, не понять через платок… да чтоб его, надо же было так туго завязывать! Она отодвинула пальцами материю, добралась до жемчужины — и та рассыпалась, раскрошилась от прикосновения. Пальцы остались сухими. Но разве из жемчужины не должна была вытечь Кровь Солнца? Она что — высохла? Вот так мгновенно? А Растус-то чего орет — если с его амулетом то же, мог бы догадаться, что через него теперь не поговоришь. Да, Растус, попали мы — оба. Что делать-то теперь?

Уирка отошла за столб, прижалась к нему лбом и закрыла глаза. Ансельм сразу стал далеким, недоступным. Как ему всё рассказать?

Ладно, она узнает что можно, а потом спрячется. В горнице, где за ней ухаживала Хельга, настлан дощатый пол. Там две доски поднимаются, и внизу что-то вроде погреба. Забраться туда, дождаться ночи, выбраться из усадьбы и бежать через лес к своим. Про это чудовище рассказать — обязательно!

Растус смотрел на плюгавого как затравленный зверь на охотника. Но, придя в себя, сказал с угрозой:

— Верни силу на место.

Плюгавый тоненько захихикал.

— Отдай игрушку! — передразнил он. — Зачем? Чтобы тебе говорить с нексумом? А мне этого не нужно. Это и тебе не нужно.

Растус зарычал, отшвырнул плюгавого к стене. Крупно прошагал к восточному выходу, распахнул дверь так, что она ударилась в стену, и вывалился наружу. Арзран поднялся на ноги и засеменил следом.

Уирка пробралась к западному выходу и тоже выскользнула из дома. Поминутно оглядываясь, прошла к главному входу. Туман рассеялся, как и не было. Бой закончился. Убитых сволакивали к стене и складывали рядами — своих в одну сторону, чужих в другую. Пленных Уирка не увидела. Плюгавый говорил, что их заперли в сарае. Интересно, в каком?

У овчарни собралась толпа. Баранов выводили во двор, резали, разделывали и отправляли в дом, на вертел.

На Уирку внимания не обращали, никого не интересовала скособоченная, явно неаппетитная то ли девица, то ли старушка. А она пробиралась вдоль стены, дрожала на ветру в своих платьице и меховой безрукавке, шалела от запаха крови.

Главные ворота заперты, на стене караульные — как выбираться? Люди заходили в дом и выходили из него, и понять, сколько же их в усадьбе, было нелегко. По примерным подсчетам получалось, что всё именно так, как сообщали разведчики: здесь около четырех сотен воинов. Вот только по сообщениям разведчиков все они должны сейчас топтать северный большак в дне пути отсюда.

Растуса и Арзрана она обнаружила недалеко от западного входа в дом. Спряталась за стену ближайшей пристройки, осторожно выглянула из-за угла.

Растус метался по двору перед крыльцом, дышал тяжело, словно с кем-то боролся. Арзран следил за ним взглядом, привалясь к стене. Говорил размеренно, спокойно, как до этого Растус говорил с Ансельмом.

— Угости меня. Дай мне набраться силы побольше — и я это лагманово войско размечу на раз. Мы с тобой горы своротим. И нексум твой на брюхе приползет. Хочешь?

Растус остановился, с чувством сплюнул себе под ноги.

— Опять ты о жратве! А раньше говорил другое.

— Так нет теперь другого. Нужно пользоваться тем, что есть.

— Это союзники, прах тебя побери! — два широких шага в сторону, удар кулаком в ладонь, свирепый и растерянный взгляд — такой, что впору бросаться Растусу на помощь.

— Кто союзники? Вот эти, с корой на ногах? — плюгавый захихикал. — Ты что, правда собрался рубиться бок о бок с разбойниками? Как воины они говно, а у лагмана вдвое больше людей. Да и мы ведь договорились. Мне нужна моя жертва, я голоден. И не зли меня сейчас. Я же тебя размажу, изнутри разорву. Хочешь власти и славы? Хочешь победить? Хочешь нексума на коленях? Делай как велю. Сейчас. Сегодня же. И я всё тебе дам. Мы своротим этот мир куда нам надо, только слушай меня.

— Я не палач! — Растус ринулся на плюгавого. В броске его была сокрушительность и неудержимость камнепада. Уирка ждала, что он раздавит, размажет плюгавую тварь, но неукротимый, яростный полубог застыл в двух шагах от тощего человечка, тараща глаза и задыхаясь. А тот продолжал говорить, не меняя позы:

— Ты мой слуга. Ты мой, дружочек, забыл? Весь, с потрохами. Мой раб, мой жрец. Жрец угождает божеству. Так уважь меня. Я желаю пира сегодня.

— По-другому нельзя тебя накормить?

— Я хочу так. Здесь так принято. Это в местных традициях.

— Что в местных традициях? Предательство?

— Про Хакона сына Энунда знаешь? — спросил плюгавый. — Того самого, что сжег у себя в усадьбе семерых конунгов с семьями и воинами? По моему совету, между прочим. Что твое предательство по сравнению с этим?

Уирка сглотнула. У лагмана поминали Хакона сына Энунда, гнуснейшего из предателей Скогара. Он жил век назад. Сколько же лет этому типу, если он поминает Хакона как знакомого? Да нет, должно быть, врет. Тоже еще, божество выискалось! А кого он требует в жертву? Если Растус говорит о предательстве, получается…

Уирка забыла об осторожности и всё дальше высовывалась из-за угла пристройки, боясь пропустить слово, жест, гримасу в этом странном разговоре. И подскочила, когда ее ткнули в спину между лопаток:

— Подслушиваешь, корякушка?

С ухающим сердцем она обернулась — сзади, вплотную, стояли двое в доспехах. Уже навеселе, краснорожие, растрепанные, посмеиваются беззлобно, но обидно. Один кивнул на Растуса:

— Красивый у нас вождь, да? Сильный!

Стыд, как и испуг, изображать не пришлось, всё было натуральным, честным. Это же надо — не заметить, как подошли! Уирка заметалась, думая проскочить между стеной пристройки и воином, и тот легко схватил ее — как раз за раненое плечо. Придержал за пояс, когда Уирка невольно вскинулась, и сказал ласково:

— Господин наш не захочет биться о кости. Пошли лучше с нами.

Выпихнул из укрытия навстречу Растусу — а тот весь подался вперед, поедая Уирку взглядом, улыбаясь широко, щедро. Плюгавый посмотрел на Уирку, потом на Растуса — и усмехнулся. Вроде как самому себе, но очень уж гаденькой вышла эта усмешка. Сразу захотелось огреть его чем-нибудь по голове. Уирка даже забыла, что она скогарская дева, и вывернулась из рук воина. Тот вскудахтнул от неожиданности, схватил ускользающую добычу за плечи и встряхнул, выжав крик боли. Растус наблюдал за ними с интересом.

— Дай-ка ее сюда, — потребовал он.

Схватил Уирку по-медвежьи, в охапку, притянул к себе, прижал к сияющему доспеху. Уирка оцарапала щеку о край встопорщенной пластины. При этом она как-то сразу успокоилась, как будто одно только прикосновение к Растусу исцеляло от страха.

— Вы просили сообщить, как дела с домочадцами лагмана, — сказал воин Растусу. — Разведчики Сверри нашли свежие следы в овраге за восточной стеной. Сверри отправляет конную погоню. Послать с ними кого-нибудь из наших?

— Д-да, — сказал Растус. Он исследовал пальцами раненое плечо Уирки. Нащупал что-то между косточками, надавил — и Уирка заелозила у него в руках, пытаясь вывернуться. Растус убрал руку. — Что? Нет. Люди Сверри сами справятся. Идемте лучше к столу.

Он уцепил Уирку за горло, заставил поднять голову. Уирка поразилась: рожа у Растуса красная, испитая, глаза безумные — и совершенно счастливая улыбка. Что с ним? Узнал? Спятил вконец? Что он задумал?

Растус развернул Уирку и толкнул перед собой в дверь, прошел с ней в обнимку мимо столов к возвышению.

На хозяйском месте сидел Сверри. За спиной самозваного конунга плотной толпой стояли воины. По правую его руку сидел колдун, по левую — высокий мрачный толстяк. Перед ними на столе, на льняной скатерти были расставлены кушанья: нарезанное кусками копченое мясо на доске, жареное — в широкой миске, лепешки, соленые грибы — всё из запасов лагмана. Перед Сверри стояли два полных кувшина с пивом.