— Вот увидишь, все будет хорошо. Уирку мы вытащим. Похоже, Растус пошел на попятную. Должно быть, станет просить у Ансельма милости для себя.

Он говорил — и любовался ее лицом, свежим, умытым светом от очага. И вспоминал местную легенду о богине юности, умывающейся огнем. Глаза у Ренаты блестят, на устах — нет, не улыбка, лучше. Кьяртан давно подметил: когда Рената сердится, губы у нее узкие, а когда радуется — полные. Сейчас казалось, что во рту она держит цветок. Розу. Вроде тех, что росли у крыльца его родного дома. Некрупные, но ароматные. Надо следить, чтобы Рената почаще радовалась. Это главное, а со всем остальным он как-нибудь справится.

— Уирка как балованный ребенок, — губы Ренаты разошлись в улыбке, между ними блеснула полоска ровных зубов. — Она не слушается даже дядю. Тебя она уважает. Спасибо, что возишься с ней.

Улыбка вышла бледная, натянутая. Кьяртан понимал, что улыбаются ему только из вежливости. Он чуть не сообщил Ренате, что ради нее готов возиться с Уиркой сколько угодно, пусть та хоть слюни пускает. Но подумал и сказал другое.

— Она, по-моему, со всеми ладит. И Ансельм ей как отец…

— Вот именно. Ансельм отец, я — нянька. Тяжело с ней… Боги, только бы вернулась!

Кьяртану хотелось поговорить не об Уирке, а о них двоих. Но он боялся. Да, он, с детства бесстрашный, боялся красивой девушки и не считал это глупым.

А она между тем переменила тему:

— Послушай, ты ведь общался с Флавием. Как он тебе показался?

— Э-э…

Вопрос был так нарочито небрежен, что Кьяртан сразу понял: дело нечисто. И рассердился. Что ей до этого Флавия? Светлое Солнце, да ей все интересны, кроме него, Кьяртана!

— Красавец! — сказал он, стараясь сделать голос поязвительнее. — Любимец женщин. На лыжах хорошо ходит. А больше при таком коротком знакомстве и не скажешь.

— Уирка говорила — у Флавия есть нексум. Трудно поверить, что холодный, самолюбивый Флавий решительнее и самоотверженнее многих.

— Холодный? Да я бы не сказал. Но на однолюба он не похож… Ты знаешь его, получается?

— Получается! — передразнила она. — Мы с ним учились у одного хорошего врача… Боги, какой он был! В него все влюблялись. И женщины, и мужчины — все!

— Во врача? — спросил Кьяртан, и она, рассердившись, умолкла.

Кьяртан не стыдился. Ну не мог он больше ее слушать. Она говорила с ним как с подругой или с ребенком. Что сделать, чтобы в нем увидели мужчину?

— Кор нексум — страшная вещь, — сказал он. — Двойное самоубийство.

— Так говорят те, кто разделяет любовь и ответственность, — возразила Рената. — Связать себя с человеком на жизнь, смерть и посмертие — есть ли большее доказательство любви?

— Ну… — он не знал, что сказать. Не ловок был в отвлеченных рассуждениях о всяческих чувствах. Вот если бы обнять ее сейчас… Но не осмелился.

А она разгорячилась:

— Сейчас любовью называют любую интрижку. И только кор нексум не удастся втоптать в пошлость. Потому что он — да, как смерть. А над смертью пока еще не принято насмехаться, слава богам!

И надулась, словно Кьяртан только что осмеивал все напропалую: и любовь, и влюбленных, и кор нексум в придачу.

— Ну… — начал он осторожно, — я вижу Ансельма. И вот правду скажу: не думал, что какая-то дрянь может так выесть человека изнутри.

Рената молчала, вытянув губы в нитку. Тогда Кьяртан добавил:

— Но Флавий не такой, да. Он мне показался… Счастливым, что ли. Кор нексум — он тоже разный. Как брак.

— Счастливым! — фыркнула она.

Кьяртан мысленно обозвал себя ослом и поспешил спросить:

— Кстати, а что будет с Магдой?

— В империи ее скорее всего казнят.

Он не стал спрашивать: «А что тогда будет с Флавием?».

Что ж, теперь понятно, какие мужчины нравятся Ренате. Стать похожим на Флавия Кьяртан не мог, как не мог научиться летать или превратиться, например, в дуб. Но Флавий Кьяртану сейчас не соперник — значит, еще ничего не потеряно.

Проводив Ренату и Сегестуса, он выждал время и распорядился вывести пленных — гордую красавицу Магду, звероподобного колдуна с мешком на голове и жреца. Брюзгливая морда последнего была особенно неприятна Кьяртану. А Магду Кьяртан жалел, хотя она не давала к этому повода: держала голову высоко, ни на кого не смотрела. Перед выходом всем пленникам связали руки. Их повели семеро воинов. Кьяртан на лыжах шел впереди. Еще четверо ушли разведать путь.

Кьяртан рассчитал дойти до лагмана с рассветом, но просчитался. Шли дольше, чем хотелось бы, и рассвет застал их в лесу. Перед восходом солнца поднялся сильный ветер, верхушки сосен закачались, и по лесу пошел шум.

Кьяртан убежал шагов на двести вперед. Это было ошибкой, и он потом о ней жалел.

Он услышал за спиной короткий вскрик. Обернулся настолько быстро, насколько возможно на лыжах, с объемным мешком за плечами, и увидел, что один из его воинов осел в снег, а второй вытаскивает из его тела свой меч. Кьяртан глазам не поверил: чего-чего, а предательства он не ожидал.

Воин с окровавленным мечом подскочил к колдуну и сдернул с его головы мешок. В тот же миг Магда кинулась на одного из своих конвоиров — стремительно, отчаянно, а главное, совершенно свободно: руки у нее оказались развязаны.

Кьяртан сорвал с плеча охотничий лук, подарок Акселя — маленький, легкий, с березовой спинкой и тетивой из бычьих жил. Кьяртан навострился бить из него дичь. Пока вынимал и накладывал стрелу, Магда успела отобрать у конвоира меч и пронзить ему шею. Стрела воткнулась между лопатками Магды, когда она с поднятым мечом бросилась к конвоирам жреца. Магда ухнула носом в снег, к ногам опешивших воинов. Один из них наклонился и ударил ее мечом по шее, отсекая голову. В имперских войсках так поступали с врагами-нобилями — ведь только отделив голову нобиля от тела, можно быть уверенным, что он больше не встанет.

Кто теперь? Колдун? Или воин-предатель? Кьяртан вытаскивал новую стрелу, когда почувствовал дурноту.

Голова его, крепкая, как орех, никогда не кружилась и не болела. А сейчас лес перед глазами расплылся, закачался, и к горлу подступила тошнота. Он увидел, как жрец падает на колени, как его конвоиры бросаются к колдуну, и путь им заступает предатель из отребья, развязавший Магду.

Какой же он дурак: надо было сразу стрелять в колдуна!

Кьяртан пристроил стрелу, натянул тетиву — и его скрутило в рвотном позыве. Тетива больно ударила по руке, стрела упала под ноги. Кьяртана рвало неудержимо, скручивало раз за разом, так хозяйка скручивает стиранное белье, выжимая из него воду. Голова раскалывалась от подлой боли. Он потянулся поднять стрелу, шатнулся и упал коленями в измаранный снег. Вскочил, настиг предателя и сшиб с ног. Повернулся к колдуну, но путь ему заступил ( новый воин с обнаженным мечом. Откуда появился? Как из-под земли выскочил. Может, его породил лес? Кьяртан схватился с ним, одолел и кинулся на следующего. Руки ныли от напряжения, тело ломило, голову сдавило как кузнечными щипцами. Но он продолжал рубиться. Враги не заканчивались, и Кьяртан превозмогал их одного за другим, лежа на снегу лицом в небо. Если бы кто-нибудь подошел посмотреть, он увидел бы, что зрачки лежащего мечутся из стороны в сторону под полуприкрытыми веками.

***

Кьяртан очнулся в узкой горнице. Попытался оглядеться, но голова закружилась, и к горлу подступила тошнота. Размазанные, как за пеленой слез, перед глазами проплыли бревенчатые стены, низкий потолок. Здесь еле помещались высокое ложе, переносная жаровни и лавка у входа. Так, где же он? Как будто в ящике… Нечего разлеживаться, пришел в себя — вставай!

Кьяртан зажмурился и рывком сел. Открыл глаза — и поскорей наклонился вперед. Его вырвало на пол, а не на покрывала — и на том спасибо. И сразу стало легче. Он отер рот рукой и замер: дверь отворилась, и на пороге появилась дочь лагмана, Хельга. О, так вот он, оказывается, где!

Хельга едва не ступила ножкой в лужу желчи. Подобрала подол и ласково сказала Кьяртану: