Выдержать столько без кислорода…

Прожил довольно долгую жизнь.

Представить себе Москву, как бы она выглядела, если бы существовала такая вращающаяся башня высотой 400 метров.

Это вообще что-то невероятное было бы.

Да, сначала бы покричали, как на Эйфелеву башню парижане, потом это стало бы брендом России.

Разные поверхности использовали художники на протяжении истории ремесла. Скалы, папирус, пергамент, дерево, бумагу, холст. И вдруг подумали: а чем плоха поверхность человеческого лица? Причем речь идет не о туземцах.

Да, действительно, в русском авангарде был такой неожиданный шаг. Может быть, они сами удивились тому, что придумали. Но это было вполне в духе раннего авангарда, когда было глобальное желание пугать публику, эпатировать ее, как-то одеться неожиданно. Все знают желтую кофту Маяковского. Но были ведь и разные другие варианты этого эпатажа. Сегодня они кажутся примитивными и таким детским лепетом. Но в те годы это действительно публику сильно будоражило. Скажем, ходили по Кузнецкому Мосту с красной деревянной ложкой в петлице пиджака. И все были возмущены, публика просто негодовала, полицейские бегали вокруг. И роспись лица была одним из приемов эпатажа.

Это для выхода в свет? Это не для выставок, не для каких-то таких перфомансов?

Сведений об этом достаточно мало, немного было фотографий в газетах того времени, естественно. И вообще, период раскрашивания лиц длился не очень долго. Это 1913 – начало 1914 года.

Потом краски, наверное, кончились, началась война.

Война началась, и естественно все эти эпатажи футуристические прекратились. Как, впрочем, и выставки. Известно, что они ходили по улицам, на выставках в таком виде появлялись. И они раскрашивали других людей, не только друг друга.

Есть замечательные фотографические свидетельства, например, портрет Ларионова. На нем, правда, раскраски еще нет, но он вплел себе в челочку какую-то фигурку из сухой травы сделанную. Лицо Натальи Гончаровой расписанное несомненно Ларионовым, он ее не жалеет, надо сказать. На фото можно увидеть, как Ларионов сам себя расписывает через зеркало. А Гончарова расписывает лицо поэта Большакова, который с ними вместе был в этой компании.

Чем рисовали, известно?

Думаю, что акварелью, скорее всего. Других, наверное, средств не было. Я думаю, что это было весело, с одной стороны. А с другой стороны, это был очень идейный шаг. Потому что это их роднило с какими-то древними народами и они, вообще, стремились к архаике. Они хотели подражать искусству примитивному, каким-нибудь африканцам, еще кому-то. То есть это шло еще оттуда. И у них был знаменитый манифест, который они публиковали в конце 1913 года в одном журнале. Он назывался «Почему мы раскрашиваемся»: «Пора искусству вторгнуться в жизнь. Раскраска – это новые драгоценности народные. Мы свергаем золото и каменья с пьедестала и объявляем их бесценными. Татуировка раз и навсегда. Мы раскрашиваемся, и измена переживаний зовет измену раскраски». Ну немножко туманна последняя фраза.

Но этот манифест должен быть чуть-чуть туманным.

Да, конечно. Но в принципе ясно, что они новые ценности объявляют. И в этом манифесте есть какие-то картинки, которые они рисовали у себя на лице. Это такие, я бы сказал, ребусы. Потому что тогда Малевич придумал так называемый стиль – алогизм. Или он шел к этому, верней. Когда смысл картины затуманен абсолютно, там много всяких предметов. Это такой, вроде, ребус.

Но это еще предметный Малевич?

Еще предметный, естественно. И тогда же возникает заумная поэзия понемножку. Постепенно Алексей Крученых вскоре напишет книжки свои. То есть заумные, значит, лишенные разума – за умом. А Малевич назвал свой стиль алогизмом, то есть отсутствием логики. Все это был некий протест. Но этот протест был одновременно поиском каких-то новых путей в искусстве. И, в общем, он завершился, конечно, этими абсолютно новыми находками.

Причем я обращаю внимание, на рисунках как бы не пытаются подчеркнуть или повторить форму лица, рисуют наперекор ей. Они совершенно независимы. Это какой-то знак такой. Это были знаки нового искусства, как потом «Черный квадрат» для Малевича стал знаком такой новой мысли, новой философии, нового искусства. И его ученики, как мы уже говорили, носили квадратик этот иногда на одежде, иногда на рукавах. А Малевич в конце своей жизни последние свои работы он даже не подписывал, он ставил просто маленький черный квадратик там, где рисовал.

На тех работах, в которых есть возврат к реализму? К предметности?

Да, именно на этих, это 1930-е годы.

Это не в угоду новой советской тенденции?

Вопрос очень сложный. С одной стороны, он хотел быть в центре искусства. И хотел доказать, наверное, себе и другим, что он может быть реалистом. Но он им не стал все-таки. И верность «Черному квадрату» он подчеркивал этой подписью все равно.

В мире много великих музеев и картинных галерей, в которых можно увидеть целые эпохи и работы художников. Но все же, когда картины одного художника разбросаны по миру, и ты встречаешься с ними от раза к разу, общее впечатление не складывается. Совсем другое дело ретроспективная выставка.

В Москве проходила выставка «Ларионов» в Третьяковской галерее, и это действительно грандиозное, в общем-то, событие для всей нашей культуры. И это практически первая такая большая выставка этого художника в России. Не было ни одной большой выставки.

Ретроспектива – очень правильное слово, потому что мы видим путь художника от самых ранних первых вещей и до самых последних. Тем более, что его жизнь разделена, как бы на два очень серьезных периода. Потому что первую часть своей жизни он прожил в России, до 1915 года. А после 1915 и до конца жизни, большую часть своей жизни, он прожил во Франции, в Париже.

Вообще удивительная фигура, надо сказать. Откуда такой взялся самобыток, самородок, гений? Гений абсолютный. Смелый, решительный, какой-то большой человек, даже физически он был очень крупным мужчиной, высокого роста, мощным. Медведем его называли. С фиалковыми глазами, как добавляли.

Он был очень какой-то необыкновенно энергичный, полон идей бесконечных, все время чего-то придумывал. Это был невероятный человек. Но тем не менее если мы изучим подробно его искусство, то увидим, что оно не на пустом месте возникло на самом деле. А там есть очень интересные корни.

Можно взять обычную вывеску какой-то лавки бакалейной, хлеб, овощи, фрукты и так далее и сравнить с картинами Ларионова. Ларионов был одним из первых, кто оценил художественную ценность этих народных произведений. И надо сказать, что он был не один, отдадим должное другим мастерам, Кандинский, например, тоже ценил эти народные вещи. Известно, что он ходил по рынкам, когда бывал в России, собирал всякие народные картинки. Он же жил первую часть своей жизни в Германии. И Ларионов тоже был коллекционер. Но вот вывеску он особенно высоко ценил. На картинах Ларионова иногда даже не отличишь, где, собственно, вывеска, а где Ларионов.

А вот Машков с Кончаловским страшно увлекались подносами. Они обожали эти большие черные подносы, с черным фоном, с цветами какими-нибудь яркими, регулярно выложенными товарами. Они все время их включали в свои натюрморты. А вот Ларионов по вывескам специализировался.

Другой источник его творчества тоже русский – это лубок. В 1913 году прошла первая выставка лубка. Тогда уже художники, и даже не только художники, собирали лубок. У Ларионова была коллекция русского, китайского, у его друзей были коллекции европейского – немецкого, французского лубка. Это вообще целый пласт культуры особой.