Верещагину доставалось при жизни очень много за непатриотизм, за оскорбление чувств верующих и за многое другое. Но это, конечно, знак того, что наши чувства базируются на клише, и мало-мальски серьезное интеллектуальное усилие, к сожалению, не всем доступно. Если мы посмотрим на картину «Побежденные», сюрреалистическую, конечно. Это ведь, как витязь на распутье, только современный, когда все поле покрыто снегом, а там лежат голые трупы русских солдат до горизонта. И это одна из тех вещей, которые шокировали. Цена войны.

Очевидно, искусство как-то другим целям служило? Ведь Верещагин был успешным художником, и, наверное, коммерчески успешным.

Очень.

Десятки выставок по всему миру. Кто покупал трупы, отрубленные головы, надетые на шесты, и так далее? Это же сегодня трудно себе представить. Понятно, что трудно представить маршала Жукова на фоне непогребенных солдат, да. Но просто кто был тот потребитель этого искусства тогда?

С одной стороны, его покупали за границей очень активно. И ту же «Дорогу военнопленных» купили американцы, она в Бруклинском музее. Потому что пацифистский заряд Верещагина отвечал определенным настроениям гуманистическим. А в России благодаря Третьякову, который не боялся, Верещагин приобретался. Но Верещагин хотел, чтобы это все уходило комплексами.

Одна попытка была удачной, когда куплено было двести пятьдесят, кажется?

Да и дальше, в общем, это живет сейчас, как правило, сериями. И вот эта серийность его страшно интересна. И то, что он сформулирует свой месседж из сопоставления.

Мы плохо поймем эту картину с заснеженным полем и телами, если не посмотрим на то, что, к сожалению, пока не может попасть в Москву. Это парная к ней картина «Победители». Она находится в Киеве, где вторая после Третьяковки по уровню коллекция Верещагина. Это турецкие солдаты, разгромившие русских егерей, и сейчас глумящиеся над телами и одевающиеся в русскую военную форму. Вот это победители. То побежденные. Мы опять вернемся к современности. Мне представляется, что, глядя на серию, посвященную освобождению славян, мы забываем о том настроении, которое царило в Европе. Мне кажется, что даже по отношению к современному терроризму ближневосточному Европа сейчас так не возмущена и не испугана, как относительно подавления христианских и славянских движений на Балканах Османской империей.

Потому что та резня и та жестокость, которая творилась руками баши-бузуков, Европу повергала в полный шок. И в этом отношении русская миссия на Балканах во всей Европе воспринималась не только как экспансия Русской империи, а как гуманистический поход для избавления людей от этого зверства. В этом смысле Верещагин чуть сложнее, чем мы хотим воспринимать то, что считаем патриотическим. И в этом смысле он абсолютно современен.

Как все-таки важно для художника иметь влиятельных друзей-покровителей. Именно такого имел немецкий художник эпохи классицизма Иоганн Тишбейн, для которого его друг выхлопотал стипендию в сто дукатов и согласился позировать для портрета, который сильно добавил художнику славы. Покровителя звали Иоганн Вольфганг фон Гёте. Полагаю, что слава заслуженная, потому что очень убедительный портрет.

Портрет столь же известный и столь же навязший в зубах несчастным немецким школьникам, по крайней мере прошлых двух веков, как для русских школьников портрет Кипренского, изображающий Пушкина. Настолько, что, когда вы будете пересаживаться с одного рейса «Люфтганзы» на другой во Франкфуртском аэропорту, вы сможете присесть с кружкой пива в кафе, над которым парит огромная фигура путешественника в белой накидке, в широкополой шляпе, отдыхающего на каких-то каменных глыбах. Это замечательная пародия на самый известный портрет Гёте. «Гёте в Кампанье» работы Тишбейна.

Иоганн Вольфганг фон Гёте был 37-летним чиновником, очень высокопоставленным, в сущности, в министерском ранге, советником Веймарского герцога. Надо ли поражаться тому, что Веймарский герцог отпустил своего друга-администратора почти на два года в Италию? Это знаменитое итальянское путешествие, которое породило книгу воспоминаний Гёте в этой стране. Но слова, которые я сейчас произнесу, не в этой книге. Гёте говорил, что тот, кто хорошо видел Италию, и особенно Рим, никогда в жизни не будет совершенно несчастлив. Эта поездка его, конечно, перевернула. Она сделала его счастливым. И она показала, что служение искусству для Гёте было культом жизни и сознательным выбором.

Искусство приходит не только из головы, а оно приходит из почвы, из крови, из воздуха. Именно в Риме он ощутил эту целостность интеллектуального и чувственного. В «Пятой римской элегии» он пишет то, что до римского опыта совершенно невозможно представить.

Италия с этого времени становится страной обетованной для немцев. Она помогает им найти то, чего нет на их туманной родине. Но она помогла Гёте создать, провести настоящую реформу, если не революцию, немецкой культуры.

Когда я был в Веймаре один день, меня поразили скудость почвы, скромность провинциального немецкого города, шатающиеся доски резиденции Гёте, пола. И я понял, какой подвиг совершили немцы, два поколения немцев в середине XVIII века. Ведь Германия после Тридцатилетней войны (1618–1648) просто не существовала как культурное целое. И за два поколения она превратилась в ту великую культурную нацию, которую мы уважаем. И вот Гёте как раз и сделал это, совершил этот подвиг.

Без этого опыта, чувственного переживания мира Гёте, конечно, вечно был бы доктринером. Но его Италия оказалась в большей степени уместна в ту пору его творчества, когда он там появился. Если мы сейчас посмотрим на эту картину, мы поймем, что она, конечно, насквозь идеологична. Это большой портрет в рост человека. Гёте прилег в такой вальяжной, но, судя по всему, не очень удобной позе, на глыбе гранита. Это сломанный египетский обелиск без иероглифов. За ним по левую руку некий античный рельеф, изображающий жертвоприношение Ифигении, и капитель. А на заднем плане Аппиева дорога с узнаваемым мавзолеем Цецилии Метеллы и осколками акведука, а дальше долина и Албанские горы.

Он представлен как странник. Но это лишь часть, и внешняя, самая простая часть месседжа этой вещи. Понятно, что здесь все не случайно. У нас здесь есть Египет. У нас здесь есть Греция, потому что рельеф очень четко читающийся, это изображение сцены из трагедии Еврипида, когда Ифигения узнает среди мужчин, которые должны быть принесены в жертву, по воле рока своего брата Ареста, загнанного в Тавриду эриниями. Дальше идут римские развалины. И мы получаем, в общем, полный комплект великой древности. Египет, Грецию и Рим, которую наследует этот немец, расположившийся на фоне Албанских гор. И это, конечно, очень сильный идеологический месседж.

Поколение Гёте создало немецкую классическую культуру, которая наследует древность. До того, как немцы придумали нам национализм и сумрачный германский гений, Гёте утверждает немецкую культуру как общечеловеческую, как наследницу общечеловеческой культуры. Но этот рельеф не случаен. Дело в том, что именно в это время параллельно с работой над портретом Гёте работает над своей трагедией «Ифигения в Тавриде», в которой стоит очень четкая задача. Он пишет по-немецки греческую трагедию, одновременно немецкий язык он реструктурирует по греческой модели. Собирая на глазах литературный немецкий язык.