Крайне трудно, наверное, человека с тяжелыми психическими расстройствами заставить позировать долго и стабильно. Может быть, были натурщики без расстройств, а дальше с помощью доктора художник создал образ.

Существует мнение, что эти портреты написаны в один сеанс. Они не очень большие.

То есть видно, что мазок в один раз, нет слоев. Да?

Это очень быстрая живопись. Причем поразительным образом для Жерико, который мыслит скульптурно, эти портреты он пишет очень свободно, прозрачными мазками, в манере ему не свойственной. Что говорит о том, что они написаны не до поездки в Англию, а после.

Это импрессионизм не по стилю, а по сути, потому что надо поймать впечатление от безумия.

Да. И вот тут мы подходим к вопросу уже художественному, а не медицинскому. Да, наверное, если бы изобрели фотографию раньше, доктор Жорже пошел бы просто к Даггеру и попросил бы поснимать безумцев, что было бы еще сложнее. Потому что удержать безумца перед старым фотоаппаратом труднее, чем перед живописцем. Но дело вот в чем. Жерико здесь совершает совершенно авангардную вещь. Французский портрет до Жерико и вот до этих безумцев – это портрет, по большей части, описательный. Это великолепно переданная внешность, характеризующая социальный статус человека, в какой-то степени его характер. Но французский портрет до Жерико, в общем, не стремится проникнуть в то, что мы считаем душой, психологией модели.

А здесь перед нами поразительная вещь. Судя по всему, сами персонажи провоцируют. Это портреты, в которых ты понимаешь наличие некой аномалии, с другой стороны, они выстроены не как изображение кого-то, кто вне тебя, существо опасного другого. Стандарты этого портрета – это стандарт буржуазного портрета 1820-х годов: погрудное изображение, высветленное лицо. Не всегда в них понимаешь, что перед тобой безумец. Только когда начинаешь присматриваться. И вот тут мы сталкиваемся с ситуацией, когда Жерико каждый раз, подходя к этому человеку, лишен абсолютно готовых стандартов, которые помогут ему воспроизвести. О, вот это дворянин. А вот, вот врач. А вот это девушка на выданье, из благородной семьи. И каждая такая внутренняя классификация тащит за собой готовые средства.

Здесь перед нами каждый раз человек с другим диагнозом, резко отличающийся от всех остальных. У художника нет инструмента для того, чтобы этот диагноз зафиксировать. И тут ты поражаешься, насколько Жерико разнообразно работает, просто и разнообразно, и насколько ему удается создать это ощущение напряженности и интенсивности состояния даже человека, погруженного в ступор. То есть перед нами экстремальная ситуация психологического портрета, которая еще даже не появляется, не является задачей.

Портрет – это феномен социальный. И по большей части человек хочет быть изображенным в той социальной роли, которую он на себя принимает. А перед нами ситуация, когда у этих людей нет своей воли, и они полностью отдают себя во власть художника, который принимает этот вызов. Жерико на самом деле очень хорошо демонстрирует, насколько художнику важен челендж, важна провокация задачи. И он создает то, что называется человеческим документом. Каждый раз по-новому. Каждый раз очень быстро и тонко. И каждый раз оставляя, в общем, загадку. Потому что мы видим, что это моментальный отпечаток, что это документ, но мы не знаем ни имен этих людей, мы даже не знаем настоящих диагнозов. Потому что все эти диагнозы – это вопрос традиции. Если бы были их истории болезни, было бы страшно интересно сравнить. А сейчас мы имеем дело с ситуацией, когда главным документом является сам портрет. И тут перед нами каждый раз этот безымянный несчастный человек, полностью разоблаченный, зафиксированный.

С другой стороны, в этих портретах еще поражает то, что Жерико совершенно снимает страх перед безумием и желание дистанцироваться. Они с очень короткого расстояния взяты. И есть у меня ощущение, что он каждый раз смотрит на них, как на людей. Больных, искореженных, тем более интересных и заслуживающих изображения. Это совершенно уникальная ситуация, эти портреты.

И то, что они потом растворяются и всплывают, как подводная лодка, лишь сильно позже, это тоже очень провокационная вещь. Что было бы с французской живописью, если бы эти портреты в свое время были показаны публично? Кроме как студентам-медикам, которым, наверное, доктор Жорже их и демонстрировал на лекциях.

Значит, искать в Бретани оставшиеся?

Искать в Бретани.

По поводу психологического портрета. Даже если бы в 20-е годы XIX века уже была изобретена фотография и доктор отвел бы их туда, а не к Жерико, результаты были бы иными, потому что фотокамера работает немного иным способом. Не умаляя ее достоинств, она делает мгновенный отпечаток. А Жерико сделал отпечаток, но длиною в сеанс, один или несколько. Поэтому художник все равно дает другой результат. Он делает, собирает. Но даже если он совершенно этого не хочет, даже если не ставит такую задачу, все равно получается нечто большее, даже длиннее, чем фотоотпечаток, фотоснимок. Поэтому с этой точки зрения это грандиозный опыт, которого действительно, наверное, не было в истории живописи до этого.

Не было до этого и не было потом.

На картинах Павла Федотова все персонажи как бы немного позируют художнику, хоть и находятся в движении. И метнувшаяся невеста в момент сватовства, и приставший аристократ за завтраком, и несвежий «свежий кавалер». Но верх мастерства натурщика выказывает пудель, который позирует в прыжке. И еще одна особенность именно этой вещи – она менее сделана, чем все прочие известные его картины. Почему?

«Анкор, еще анкор!» – одна из последних вещей Федотова, которую он писал уже на границе подступающего безумия, которое свело его в могилу. Последние месяцы жизни он провел в Петербурге в скорбном доме, в компании своего верного денщика. Она, наверное, действительно, с точки зрения стандартов живописи той поры и стандартов самого Федотова, не закончена. Но это ровно тот самый случай, когда Федотов гениально остановился там, где надо было остановиться. Он действительно художник, который разворачивает перед нами театр, театр человеческих нравов. Нравов, которые он хочет исправить. Ведь его живопись по большей части – это такой союз Хогарта с Гоголем.

И то, что он нам предъявляет, это веселые размышления о несовершенстве человеческой природы, о социальных коллизиях вроде сватовства беднеющего дворянина к глупенькой, но богатой купеческой дочке и так далее. Это еще рассказ. Это развернутый рассказ, где каждый персонаж и каждый предмет имеют свою задачу. И предметный мир у Федотова – это такие же артисты, как и люди. Мы теперь благодаря исследованиям таких ученых, как Раиса Кирсанова[15], знаем, что означают эти предметы, кто ими пользовался и как современники прочитывали эту картину благодаря деталям. Даже когда у Федотова рассказ прекращается, когда вся композиция сводится к одному персонажу, как «Вдовушка», все равно вещи вокруг этой несчастной молодой женщины рассказывают нам всю ее трагическую историю и говорят о ее незавидном будущем.

Но Федотов может быть веселым и сентиментальным. Именно эти картины наши соотечественники любят больше всего. И от такого художника труднее было бы ожидать прорывов в какие-то области, где человек начинает задумываться об уделе своем. Причем в те области, где очень мало что может ему помочь и облегчить размышления о судьбе человеческой. Наша живопись XIX века обладает многими достоинствами, но она по большей части не экзистенциальна. Она скорее асоциальна, чем психологически общечеловечна и, главное, трагична.

И вот в этой картине из жизни провинциального гарнизонного военного Федотов подошел, на мой взгляд, к границе, к которой наше искусство, да и не только наше искусство XIX века, редко подходило.