К нам подошел невысокий старик с жиденькой бородкой. Он низко поклонился и широко улыбаясь заговорил.

— Привецтвую вас в насем скромном заведении. Какой цай вы позелаете?

— Мы приехали издалека, потому не особо знаем прелести чайных церемоний, ведь там, Сэм?

— Ага.

— Так вот, мы бы хотели, чтобы вы нас, если можно так выразиться, удивили.

— Как позелаете, милые вы мои гости. Тогда предлозу-ка я вам хоросенький цай с засмином. Этот засмин был вырасен в деревусках вблизи насего славного города Синто!

— Будьте любезны, господин…

— Цень.

— Цень или Чень?

— Цень, — уточнил старик.

— Хорошо, господин Цень.

— Нет, не Цень, а Цень, — поправил владелец.

— Ой, простите меня за мою бестактность, господин Чень, — Аама по театральному подняла брови и сложила руки в мольбе, — Понимаете, там откуда я родом, я редко встречалась с жителями вашей удивительной провинции.

— Ницего страсного. Я привык, — фыркнул старик и удалился.

Аама вздохнула и прикрыла глаза, а затем спросила:

— И долго ты будешь меня так буравить взглядом? Если тебе что-то не нравится во мне — скажи это, а то сама, упасите боги, чего додумаю.

— С чего ты это взяла?

Она посмотрела мне прямо в глаза с такой болью, что мое сердце невольно сжалось.

— Потому что я видела такие же взгляды с детства. Мои родители умерли, когда я была еще совсем ребёнком. Причём по-глупому. Мать умерла при родах, а отец с горя напился, а через сутки его обнаружили в лесу.

Мне было не по себе, потому что и моё детство было идентичным тому, что было у Аамы. Девушка продолжала свой рассказ.

— У нас в деревне нет приютов, потому меня, как безделушку передавали из рук в руки. Так и выросла я, ребёнок целой деревни. Вот только сверстники меня ненавидели. Я отличалась от них, всегда. Я была очень худая, аж кости торчали. Бледность свою я и до сих пор сохранила. Сам понимаешь, годы идут, все девицы вокруг меня расцветали, становились румяными, круглощекими, пышногрудыми. И я, плоская и тощая как швабра. И волосы как мочалка, которой сажу оттирали.

— Какое грубое сравнение.

— Не я его придумала. Я то и дело старалась выглядеть как мои ровесницы: румянила свои щеки, подкладывала в свой лиф тряпок, чтобы хоть немного телу форму придать, строила из себя дуру, волосы себе пыталась завить, а толку? Потому махнула на всё рукой, и стала жить сама по себе. Меня воспринимали как белую ворону, нет, как паршивую овцу.

Она говорила это, и я чувствовал по её голосу, как возрастало её возмущение. Аама очень долго сдерживала свою боль, и теперь вся она вырвалась наружу. И я, как истинный мастер поддержки бесед, спросил:

— А зачем ты мне это рассказываешь?

Аама даже рот невольно приоткрыла, но затем дрожащим голосом сказала:

— Да, зачем я тебе это рассказываю. Мне лучше заткнуться.

По её щеке пробежала слеза. Я растерялся. Мне была неприятна эта девушка, но почему? Лишь потому что мистер Глауб уделяет ей внимания больше, чем мне. Но это глупо!

— Извини, — сказала Аама и резко встала, от чего невольно покачнулась, но устояла на ногах, — Я — идиотка, — после этого она стала двигаться в сторону выхода.

Совесть подобна пиявке, которая присасывается под ложечкой, и в самые неприятные моменты начинает выкачивать кровь. Вот и я испытал это болезненное чувство, а потому поспешил за девушкой.

— Аама! — позвал её я, но она не останавливалась. Я перешел с шага на бег, взял её за руку и потянул к себе. Мы встретились с ней взглядом. Её глаза были красные от слёз. Сквозь зубы она процедила:

— Оставь меня, — и попыталась вырвать свою руку.

Вместо этого я прижал её к себе. Она сперва попыталась вырваться, оттолкнуть меня, но затем просто опустила голову на моё плечо и беззвучно рыдала. Мы так простояли, наверное, минут пятнадцать, без единого слова. Я лишь слышал её глубокие вдохи и чувствовал, как её плечи содрогаются. Её гордость как рукой сдуло. Никогда бы не представил эту девушку такой подавленной.

Наконец Аама сказала, не поднимая головы:

— Можешь меня отпустить. Я не буду сбегать. Мне необходимо умыться.

— Прости, пожалуйста, за то, что я был так груб с тобой, — прошептал я.

— Не извиняйся, я зазналась и забыла своё место. Отпусти меня.

Я выпустил девушку, и она направилась в сторону рукомойника. Я же вернулся на наше место и стал ждать её возвращения. Она вернулась минут через пять и выглядела так, словно надела беспристрастную маску. Её взгляд был стеклянным, и пустым. Она не смотрела на меня, а лишь молча ждала возвращения старичка с чаем. Так мы и просидели в этом заведении в полной тишине, молча выпили чай, после чего Аама сказала, что устала, и мы вернулись к нашей повозке.

“Забыла свое место”

Я вспоминаю эти слова, как какой-то страшный сон. Если бы я был менее зациклен на себе, то придал бы этим словам большее значение. Я мог бы обрести друга, родственную душу в её лице. Но ревность убила во мне все светлые чувства к этой девушке. Оглядываясь назад, я понимаю, что был к ней ужасно несправедлив. Когда я в последний раз видел Ааму, и когда познакомился с Ллос, то меня не покидало чувство вины. До сих пор не покидает это чувство. Прости меня, Аама, за то, что не пожелал тебя понять.

На следующее утро мы стремительно покинули Синто. Во многом благодаря тому, что ночью к нам заявились самураи, что докапывались до повозки, и решили под покровом ночи нас проучить. Один из них был мастером трёх клинков. За это он очень поплатился, когда Ооно ударил рукой по лезвию катаны, которую молодой самурай держал в зубах. Я думаю, что не стоит говорить о силе удара нашего реанимированного друга. Скажем так, теперь этот наглец вряд ли когда-либо сможет снова жевать самостоятельно. Что же до остальных, то они пали без чувств от одного взмаха руки мистера Глауба. Пускай профессор и не боец, зато очень сильный маг. Аама смотрела на происходящее как-то безучастно. После нашей прогулки по городу, она стала подчеркнуто молчалива в моём присутствии. Даже старалась лишний раз не попадаться мне на глаза. Была это обида, оскорбление, или еще что-то, но с того дня, она построила между нами стену. Ещё бы, ведь я невольно обманул её доверие, продемонстрировав безразличие к откровениям Аамы.

Как на это реагировал мистер Глауб? Словно ничего и не изменилось. Он был абсолютно так же добр, общителен и приветлив, что со мной, что с Аамой. Да, когда я был рядом, она отвечала односложно и кратко. Она даже перестала засыпать профессора вопросами. Лишь молча смотрела куда угодно, кроме меня.

Да, меня грызла совесть за то, что я так поступил с этой девушкой, но, в то же время, мне безумно нравилось, что она перестала столь нагло лезть к профессору.

У Аамы была какая-то чёрная книжка, в которую она что-то записывала, или же зачёркивала. Из обрывков разговора мистера Глауба и мисс Вивант, я узнал, что Аама была поэтесса. Я знал про слабость профессора перед творческими людьми, потому мое недовольство стало нарастать. Да, она перестала с ним открыто говорить, но в то же время ей этого и не нужно было, чтобы привлекать к себе.

Я не знал стихов Аамы, мне даже было не интересно. Если бы книжка с её стихами попала в мои руки, то я бы случайно уронил их в горящую печку. А вот профессор то и дело просил девушку продемонстрировать свою поэзию. Аама долгое время отказывалась, но затем поддалась и протянула мистеру Глаубу свою тетрадь.

Так и продолжалась наша поездка. Аама больше не горела желанием исследовать мир. Лишь один раз она попросила, чтобы мы высадили её в Фаргстаге, и она пошла своей дорогой, но мистер Глауб отказал ей в этом желании. Девушка проникновенно посмотрела в глаза Лауфмана, но затем бросила быстрый взгляд на меня, и, словно опомнившись, безучастно пожала плечами.

В конечном итоге мы остановились возле трактира, на одной из дорог столичной провинции. Вроде он назывался “Путеводной Стрелой”, или как-то в этом роде. Я помню, что мы с мистером Глаубом очень долго ломали голову над этим каламбуром, пока Аама не указала пальцем на флюгель, который был неподвижен.