Мы сидели у берега и молча наслаждались шелестом листьев редких деревьев, что находились поблизости. Была уже осень, и потому не было привычного для уха пения птиц. Была просто приятная тишина, которую нарушил внезапный гость. Мы услышали звон колокольчиков. Сперва, я подумал, что это прокаженный и решил поскорее убраться с его пути, но профессор удержал меня рукой.

— Жди.

Звон колокольчиков всё приближался, и я уже увидел серый силуэт человека. Я умоляюще взглянул на мистера Глауба, а он лишь с улыбкой встречал загадочного гостя. Я заметил, что он делал какие-то взмахи рукой, после которых доносился тот самый звон. Незнакомец нас не видел, из-за натянутого на глаза капюшона. Он был одет в серую потертую временем рясу, и наносил себе удары по спине плетью, в которую были вплетены бубенцы, звук которых и показался мне издали колокольчиками. Незнакомец шёл слегка покачиваясь, и по мере его приближения до меня стали доноситься нотки его голоса. Он бормотал что-то себе под нос, пока медленно двигался к озеру.

— Это — сломленный, — шепнул мне профессор, — Они отправляются в добровольное изгнание и выбирают образ жизни странника. Они специально используют бубенцы, чтобы люди воспринимали их за прокаженных и держались от них как можно дальше.

— Но почему они так поступают?

— Чувство вины, угрызения совести, потеря. Причин много. Это люди, которые не могут смириться, и не могут наложить на себя руку, потому и уходят в странствия, теряя свое имя и прошлое. Они считают себя живыми мертвецами, которые только и делают, что ждут минуты своей смерти. Жалкое зрелище.

Мистер Глауб рассказывал это спокойным голосом, однако я видел, как он смотрел на эту странную фигуру. Это был взгляд, пропитанный пониманием и состраданием.

— А чего они хотят?

— Чего хотят? Хотят, чтобы их простили и пожалели. Они испытывают злобу к самим себе, потому хлестают себя по спине, чтобы избавиться от душевных мук. Замещают душевную боль физической.

— И это помогает?

Профессор бросил на меня короткий, но холодный взгляд.

— Кому как.

Тем временем сломленный приблизился к озеру, опустился на колени перед берегом и начал жадно пить воду из водоёма, подобно какому-то зверю. Это явно не пойдёт на пользу его организму.

Мистер Глауб шепнул мне на ухо:

— Пойдем, это может быть отличный кандидат на роль нашего подопытного. Никто не хватится сломленного, они и странствуют лишь для того, чтобы умереть.

— А как мы перенесём его в лабораторию?

— Мы не будем его переносить, — профессор снял с руки перчатку, — Проведем полевые испытания.

Мы тихо подкрались к сломленному, который продолжал жадно пить воду. Когда до него оставались чуть более семи футов, я нечаянно наступил на сухую ветку, и она предательски хрустнула. Но сломленный не бросился бежать, и даже не вздрогнул. Он лишь обернулся и стянул со своего лица капюшон. Это был молодой мужчина, на вид ему было не более тридцати лет. У него была чёрная неряшливая борода и взлохмаченные волосы. Его глаза были красные, судя по всему от слёз. Он спокойно осмотрел нас и пробормотал:

— Убейте или оставьте меня одного, — после этого он склонил перед нами голову.

Я растерялся от подобного принятия, но не мистер Глауб. Он спокойно подошёл к нему, опустил большой палец на его лоб, а правую руку с печатью на его грудь. После произнесения заклинания обряд начался.

Что меня поразило больше всего? Наверно то, что сломленный не закричал. Он даже не проронил ни единого звука. Однако он плакал. Но от физической ли боли?

Обряд был на удивление коротким, не более пяти минут. Сломленный даже не сопротивлялся. Насколько же сильно пал его дух! Тогда я понял, почему их называют “сломленными”. Кристалл Анима был переливающегося кофейного оттенка, размером с персиковую косточку.

Но мистер Глауб не остановился на достигнутом. Он сразу же извлек из кармана скальпель, обнажил грудь незнакомца и, сделав надрез, открыл его сердце, после чего, не теряя ни секунды, поместил в него кристалл души. Вся эта операция была настолько ловко выполнена, что заняла, наверное, всего лишь минуту-две. После этого профессор уже спокойно зашил грудную клетку юноши и стал ждать. Операция была выполнена очень быстро, и по идее мозг не должен был успеть сильно повредиться. Оставалось только ждать.

Мы провели около часа возле воскрешаемого. Мистер Глауб периодически совершал проверки, всё протекало как надо. Сломленный медленно оживал. Я набрал из озера реки и вылил её на лицо нашего нового опытного образца, и он открыл свои глаза. Холодные и стеклянные.

— Я буду называть тебя Опытным Образцом Номер Четыре, ты меня понял?

На что покойник лишь прошептал:

— Маякос.

После чего из его глаз хлынули кровавые слёзы.

Я не мог называть Опытный Образец Номер Четыре сокращением Оонч, потому что оно звучало ну слишком нелепо и натянуто. Потому он получил имя Маяк. Он как в бреду постоянно бормотал либо “Маякос”, либо “Косм”. Было не ясно, он понимал нас или нет. Приказы мистера Глауба он не исполнял, а лишь как тень с тяжелыми шагами блуждал по убежищу, бормотал и плакал. Наша тройка реанимированных держалась от Маяка на почтительном расстоянии. Он в отличие от них ни ел абсолютно ничего, а просто ходил кругами по убежищу и как в бреду повторял одно и то же:

— Маякос… маякос… маякос…

И от Маяка мне было гораздо страшнее, чем от Ооно, Оонд и Оонт. Последние хотя бы реагировали на что-то.

Мы с профессором долго ломали голову, почему случилась эта неудача. Ведь всё было выполнено правильно, разве что душу извлекли не на столе, а с помощью руки. Мы начали считать, что дело обстояло именно в этом. Изучение личных вещей Маяка не привели ни к каким результатам, потому что они ограничивались только рясой и плетью. Мистер Глауб попытался изучить этого сломленного, но это было сложно, потому что он не желал ложиться на стол. Пришлось воспользоваться помощью Ооно и Фьори. Да и то им это стоило немалых усилий. Маяк был физически сильнее каждого из них по отдельности. От этого профессор лишь больше злился:

— Такой материал пропадает зря.

Нам удалось изучить мозг Маяка, и какого же было наше удивление, когда мы увидели, что он не успел поддаться гниению. Когда профессор нарастил черепную коробку сломленного и отпустил его странствовать дальше, у нас завязался разговор:

— Тут не в мозгах дело, — подвёл черту мистер Глауб, — А в его душе.

— Что в ней не так?

— Судя по всему его дух полностью предался самобичеванию и одержимости. Кто бы мог подумать, что сломленные будут настолько сломлены.

Профессор молча следил взглядом за тем, как Маяк ходил по кругу вокруг стола. Только и слышалось:

— Маякос… косм… косм… маякос…

— Опытный Образец Номер Один, — сказал профессор, — Отведи Опытный Образец Номер Четыре в коридор, пускай он там погуляет. А ты, Сэмми, за мной.

Мы вышли из библиотеки, покинули наше убежище, после чего мистер Глауб просто опёрся спиной о стену и сел на сухую траву. Он был совершенно разбит.

— Мистер Глауб? — осторожно спросил я.

Он опустил голову на свои колени и обхватил их руками, словно маленький ребёнок. Я немного растерялся, но всё-таки решил сесть рядом с ним и слегка его приобнять.

— Мистер Глауб, что случилось?

— Сэм… Сэм… О, Сэм…

— Говорите, мистер Глауб.

— А есть ли смысл, Сэмвайз? — он бросил на меня резкий яростный взгляд, но огоньки злости быстро угасли, — Этот Опытный Образец Номер Четыре…

— Чем он вас так задел?

— Когда я… когда я обнаружил Либен мёртвой… Я не знаю… я был близок, чтобы самому стать сломленным. Я как одержимый ходил из таверны в таверну и напивался до отупения. Меня выгоняли из одной таверны, я шёл в другую.

— Зачем это?

— Зачем? Я не знаю. Я ненавидел себя. Я убил того, кого любил. Растоптал, смешал, можно сказать, с грязью. Всю свою боль я глушил алкоголем. Я разрушал себя снова и снова. Я надеялся, что получу прощение за свои грехи и проступки, если разрушу себя подобным образом. Я хотел умереть, но я боялся наложить на себя руки. Я просто трус.