— А чейта твой дружок такой разговорчивый? Язык проглотил?

— Ну…

— Еще и хромает как собака побитая. И смердит от него, как от мясца гнилого.

— Это с твоей кухни смердит гнилым мясом, рожа ты свиная, — подумал я, но вслух сказал, — Нет, понимаете ли, на нас однажды в пути напали разбойники. Нам удалось отбиться, но моему другу, Хью, смогли перерезать глотку. Он не умер, но из-за этого он потерял возможность говорить.

— Да ну? А чет вы не особо то и похожи на вояк. У вас и мечиков с дубинами нет.

— Нам они особо и не нужны.

— И плащи у вас новехонькие.

— Если их тщательно чистить, то они долго будут как новые.

— Ох уж эти горожавые чистоплюи. Тьфу! — плевок трактирщика смачно шлепнулся о покрытый соломой пол.

Наконец принесли бифштекс для Ооно. Преподнесли его лаконичным “На!”. Ооно был не привередлив, а потому начал его есть руками. Я заметил, что бифштекс был плохо прожарен, но так моему реанимированному спутнику больше нравилось. Дальнейших попыток провести диалог с трактирщиком я не предпринимал и молча ждал, пока Ооно доест.

Находиться в этом трактире уже стало невыносимым. Ооно тоже явно испытывал некоторый дискомфорт. Я понимал, что здесь мы ничего не выясним о Джуфе, потому как мы “горожавые педики”. И почему всегда недалекие люди в первую очередь беспокоятся о чей-то ориентации?

Так или иначе, закончив трапезу (допивать пиво я не стал, уж слишком омерзительно оно было на вкус), я протянул трактирщику три золотых. Тут густые брови трактирщика вознеслись по широким просторам его лба, и если бы я смотрел на него снизу-вверх, то мог бы принять их за шевелюру. У мужчины даже слюна потекла при виде монеток. Он отложил свою кружку, которую явно решил затереть до дыр, и попробовал монету на зуб и почти со слезами любви смотрел на вмятины, которые возникли на их поверхности. Я решил воспользоваться этой его слабостью. Едва он потянулся к оставшимся монетам, как я прикрыл их своей рукой. Ох, вы бы видели глаза трактирщика в этот момент!

— Мы оба знаем, что помои, которые вы называете здесь обедом, и одной серебряной не стоят, но я не потребую с тебя, свиное ты рыло, сдачи, если ты будешь более услужливым. Понял?

— А не охамел ли ты, горожавый пе…

— Если будешь более услужливым, то я отдам тебе оставшиеся монеты.

Мне даже показалось, что он прикусил свой язык.

— А теперь еще раз, скажи мне всё, что ты знаешь о Джуфе.

— Понятия не имею, о чем ты ща базаришь, — пробубнил трактирщик, не сводя своих маленьких глаз с моей руки.

Я начал играть монетками в руках, всячески крутя их в своих пальцах. Этот деревенский мужик даже чаще дышать начал от волнения. На его широком лбу заблестели капельки пота.

Ооно довольно скалился, наблюдая происходящее. Я же явно вошел во вкус и начал даже подкидывать монетки в воздух. Трактирщик даже немного напрягся.

— Вильс, ты чегой там завис-та? — спросила воротившаяся бегемотиха, именуемая супругой. Затем она увидела блеск золотой монеты и вскрикнула, — Боги милосердные!

Алчность очень развращает душу, что бы ни говорили люди. Из недовольной ксенофобии к урбанизированным индивидам резко всплыла хвала и обожание. А все из-за трёх золотых монеток. Пока трактирщик пожирал золото глазами, то и дело по-рыбьи открывая и закрывая свой рот, его супруга стала предельно кокетливой. С чего я это взял? Она расстегнула верхнюю пуговицу своей рубашки и демонстративно выставила свою грудь, затем на вздохе проговорила, демонстративно растягивая слова:

— Можем ли мы вам чем-то еще услужить?

Мне стало даже противно. Я никогда не посещал улицы, которые освещались красными фонарями, но я уверен, что у работниц этих заведений гораздо больше самоуважения, чем было в этот момент у этой барышни.

— Вы знаете что-нибудь про Джуфа?

— Джуф? Зачем вам какой-то Джуф. Останьтесь лучше подольше у нас. Порадуйте нас вашим присутствием.

— Да… Да, останьтесь еще! — пробубнил Вильс.

Я уже собрался вставать, но хозяйка крепко вцепилась в мою руку.

— Нет! Стойте! Не уходите! Давайте я познакомлю вас с моей дочерью! Кася! Кася! Бегом сюда!

Чуть спотыкаясь, прибежала дочь трактирщика и его жены. Я нарочно уточнил, чья именно, потому что она была как две капли воды похожа на своих родителей. У неё было такое же широкое, как у матери, лицо и такой же пышный бюст, который и без того держался на двух пуговицах и добром слове. Её взгляд был явно обделен интеллектом, и от неё пахло пивом местного розлива. Её маленькие глазки засверкали как у её отца, едва она увидела золотые монетки в моих руках. Её богатый интеллект не смог ничего выдавить кроме звука:

— Хыыы, — после чего её губы растеклись в глупой улыбке.

— Это наша красотулечка, Кася! — мать звонко чмокнула свое дитё в лоб. Первая красавица нашего селения. Познакомьтесь с ней поближе, она восхитительна!

— Хыыыы, — издала первая девушка деревни.

Это семейство стало действовать мне на нервы, потому я бросил им на прилавок еще одну золотую монету и встал. Вся троица жадно схватилась за монетку, но победу одержала в итоге хозяйка, и как в знак своей победы, спрятала свою награду в бюсте.

Когда они опомнились, мы с Ооно уже были на полпути к выходу. Кася побежала нам на перехват, желая, по всей видимости, урвать приз и для себя, но она споткнулась и налетела со всего размаху на Ооно.

— Хыыы, какая я неловкая! Ахааа! Хыыыы!

Омерзительно.

Мой реанимированный спутник посмотрел на неё и захрипел, от чего девушка, которой сидя на полу было лучше видно скрывающееся под капюшоном лицо, начала пятиться назад, широко разинув свой и без того большой рот. Больше никто не вставал у нас на пути. Посетители лишь молча провожали нас глазами, а затем залились хохотом от нелепого положения Первой Девушки Деревни.

Выйти из этого трактира было несказанно приятно. Мы какое-то время стояли у порога, и я глубоко вдыхал ночной воздух.

— У вас не найдется ли часом монетки? — раздался голос снизу.

Это была маленькая девочка в очень потрепанном платье, сложно сказать, какого оно было цвета. Она была очень худой, со впалыми щеками. Её большие голубые глаза смотрели на нас со страхом. Девочка бы и не заговорила с нами, если бы не мучивший её голод.

Я знал, какого это попрошайничать на улице, потому протянул её золотую монетку, которую не смогло урвать семейство трактирщиков. Девочка явно не понимала стоимости этой монеты, потому лишь прошептала:

— Спасибо.

Я опустился рядом с ней на колени и сказал:

— Это — золотая монетка, на неё ты можешь целый месяц нормально питаться, а можешь чуть-чуть потратиться и на почтовой карете переехать в большой город. Ты очаровательное дитя, тебя непременно возьмут в приют и очень скоро удочерят.

Но девочка отрицательно помотала головой.

— Я никуда не уйду, пока Тим не вернется. Он куда-то ушел пару дней назад, и до сих пор не возвращался. Тим всегда приносил мне покушать и поддерживал меня.

— Скажи, а как тебя зовут?

— Я не помню своего имени, — опустила глаза девочка, — Но Тим всегда называл меня в честь какого-то персонажа из сказок.

— И как же?

— Джуф.

Одной тайной стало меньше.

Моё сердце сжалось от этого открытия. Этот мальчик, которого, как оказалось, звали Тим, был единственной опорой этой хрупкой девочки в этом холодном и суровом мире. А теперь его тело, вероятнее всего, разлагается в животах реанимированных мертвецов, а душа запечатана в каком-то барде. Она осталась совершенно одна и до сих пор этого не осознает. Я хотел было предложить ей пойти с нами, но это было бы равносильно тому, если бы кто-то решил спрятать хомячка в змеином гнезде. Я не знал, что мне делать. Я опустил свою руку на плечо Джуф и встретился с ней взглядом. На вид ей было не более пяти лет, но взгляд у неё был такой осмысленный и взрослый. — Джуф, малышка, я не думаю, что Тим вернется. — Что? Но почему? Вы говорите какую-то глупость, — девочка отрицательно мотала головой. — Джуф… Она грубо скинула мою руку. — Нет, он обязательно вернется! Тим не может меня оставить! Он придет! За эту золотую монетку мы поедем в город! Мы разбогатеем! А когда вырастем — поженимся! Мне Тим обещал! — девочка разразилась слезами. Я протянул к ней руку, но она грубо оттолкнула её и убежала вглубь деревни. На душе стало неимоверно скверно. Я просто сидел на ступеньке трактира и обдумывал происходящее. Я абсолютно забыл про Ооно в тот момент, а надо было обратить внимание на его взгляд. Когда уже была глубокая ночь и шум внутри трактира начал стихать, мы решили возвратиться в наше логово. Мы шли по дороге в полной тишине, которую внезапно нарушил хрипловатый бас: — Э, стоять, горожавые педики. Разнообразие обращений жителей этого селения начинало бить все рекорды. Мы обернулись, и увидели кузнеца из трактира. Сидя он казался не настолько здоровым. Ооно едва доставал ему по грудь. Про себя я и вовсе молчу. Я казался каким-то гномом на его фоне. Моя уверенность в себе, которую я приобрел во время разговора с трактирщиком, вмиг куда-то улетучилась. — Ч. чего т. тебе? — предательский голос заикался. — Ты хотел трахнуть мою бабенцию, Касю. — Что-что, прости? — Че слышал, морда ты педиковатая. — Эм… нет. — Ты думаешь я совсем тупой!? — взревел кузнец и начал засучивать рукава. — Я ничего не знаю о твоих умственных способностях, но между нами явно возникло какое-то недопонимание. Ха-ха! — Недопонимание? Хочешь сказать, что я недалекий? Ну все, горожавый, я расквашу твою морду. А ты, молчун, не мешайся под ногами, иначе я и тебя ушатаю, усёк!? Кузнец грозно начал надвигаться на нас. Я невольно попятился назад, но Ооно встал, скрестив руки на груди, и начал жутко скалиться. — Ну всё, педик, сам напросился, — крикнул кузнец и что было сил ударил Ооно по лицу. Раздался треск и с головы реанимированного мертвеца слетел его капюшон. Его нос немного погнулся, и из него полилась кровь, но не он был источником треска. Кузнец сломал кулак о лицо Ооно. — Ах тыж горожавый педик, из чегож твоя морда сделана!? — вопил кузнец, сжимая свою изувеченную руку. Ооно решил уже более не церемониться. Он схватил кузнеца за горло и резко бросил о землю через себя. Мне показалось, что земля пошатнулась от падения. После этого уже Ооно опустил большой палец на лоб мужчины, в точку, которую неоднократно нажимал мистер Глауб. Кузнец был парализован, и я понял, что этот мужик уже не вернется в свой дом. Держа руку на лбу кузнеца, он схватил его за его густую черную бороду и начал волочить за собой по земле, словно тяжелый мешок. Так мы и дошли до нашего убежища. Мне было немного жалко поглядывать на кузнеца. Его глаза были широко раскрыты, он испытывал боль от камней, по которым тащил его Ооно, но ничего не мог поделать. В его глазах читалась настоящая паника, и в то же время лютая ненависть. Может мужик и малодушный, но силы ему явно не занимать. Как по мне — превосходный образец. Вот только нужен ли он нам? В любом случае оставлять его в деревне нельзя. Да и мне в неё явно нежелательно возвращаться. Все мои мысли были о маленькой девочке по имени Джуф. Я надеялся, что с ней все будет хорошо. Надеялся. Мы без труда вернулись в наше логово. Мистер Глауб сам вышел нам на встречу и был очень рад привезённому подарку. С помощью заклинания он восстановил руку кузнеца, и мы с чистой совестью передали его Оонд, чтобы она поместила его в клетку. Любо было смотреть на то, что рядом с кем-то наша воинственная Фьори выглядела как маленькая и хрупкая девочка. А их диалоги — музыка для ушей. — Баба! — Муж-лан! — Баба! — Муж-лан! Под эти крики Оонд унесла кузнеца в темницу, держа его на руках как плюшевого мишку. Мне кажется, что если бы они познакомились при других обстоятельствах, то точно бы поженились. Я рассказал мистеру Глаубу о своих расследованиях, и он задумчиво начал расхаживать взад и вперёд. — Спасибо, Сэмми, эта информация послужит пищей для размышлений. Ты свободен, можешь отдыхать. Я решил отправиться напрямую в свою спальню, но по дороге столкнулся с Маяком, который задумчиво блуждал по коридорам, всё так же избивая себя плетью. Однако, когда я услышал: “Маякос”, меня как громом поразило. Только тогда я понял, что он бормотал “Моя Кос”. Все его мысли были о каком-то Космосе. О той, что он называл Космосом. Получается, что душа помнит имя того, кого любит? Как, например, вздрогнул Ооно, когда услышал имя Хью, как первое имя, которое помнил наш бард, было Джуф, а теперь еще и Маяк со своей Кос. То есть, если бы удалось извлечь душу мистера Глауба, то он бы бормотал себе под нос “Либен” или как там профессор её ласково называл. А что бы бормотал я?