— Слышу, пресветлый хан. Постараюсь.

Ехало с отрядом и более полудюжины крытых телег. В одной из передних была Стюрка, возвращённая ныне в своё прежнее состояние, в поварихи. С ней ехал котёл, чашки, крупы, мука — то есть всё, что требуется для варева. В двух везли бурдюки с кумысом, сушёное мясо, рыбу. Один крытый воз был предназначен для ночлегов князя и княгини, на другом ехали служанки. И на последней телеге громоздился плетёный сундук княгини с её нарядами, одеждой и драгоценностями.

Когда останавливались лагерем на ночлег, варили ужин, выставляли сторожей, а отужинав, укладывались спать.

Князь с молодой княгиней забирались в свою телегу почивать, ну и любиться, конечно. Видя такое дело, Романец решил, что князь окончательно отказался от Стюрки, и в одну из ночей попытался забраться к ней в телегу. Едва он перелез через дробину, как услышал тихий голос Стюрки:

   — Кто там?

   — Это я, Стюра, — молвил ласково Романец, предвкушая сладость объятий.

Но едва он взялся рукой за полог, как получил в левый глаз такой силы удар, что увидел сверкнувшую молнию. Романец невольно сел на задницу, зашипел змеёю:

   — Ты шо ж, сука... Ты ж мне глаз вышибла...

   — Иди отсель, пока второй не выбила, — негромко посоветовала Стюрка.

Слезши с воза на землю и зажимая полыхающий глаз ладонью, Романец допытывался:

   — Чем же ты, сука, так врезала?

   — Чем надо, тем и врезала.

«Скалкой, наверно», — гадал Романец, укладываясь под возом рядом с Иванцом. Тот, помолчав, тихо спросил:

   — Что, не дала?

   — Дала, — разозлился Романец на неожиданного свидетеля его позора. — И всё-то тебе надо знать.

К утру глаз у Романца заплыл, посверкивал лишь через щёлочку, но самое неприятное, что почернело и всё подглазье.

Увидев своего милостника с этой чернотой, князь спросил, улыбаясь:

   — Где тебя так угораздило?

   — В темноте на дробину налетел, — соврал Романец.

   — Следующий раз не шарься в темноте, — посоветовал князь. — А то и глаз потеряешь.

И непонятно было, догадался или нет князь, откуда у милостника такой синяк. Но когда около полудня Юрий подъехал на коне к телеге Стюрки, склонившись с седла, негромко сказал ей:

   — Молодец, Стюра.

   — О чём ты, Юрий Данилович? — удивилась та, польщённая неожиданным вниманием князя.

   — Аль не догадываешься? — подмигнул он ей и вдруг, приблизив лицо, шепнул почти в ухо: — Ты слаще.

И тут же отъехал. Стюрка расплылась в блаженной, счастливой улыбке, мигом смекнув, за что похвалил её любимый и с кем сравнил.

«Он мой, он мой, — думала радостно она. — Здесь, при татарах, он не может, не решается. Но приедем в Москву, и он будет сбегать ко мне от этой сушёной ящерки».

С этого момента повеселела Стюрка и даже на разлучницу — княгиню Агафью — стала смотреть хотя и не совсем дружелюбно, но вполне сочувственно. Ясно отчего: та была «не слаще» Стюрки.

И действительно, женившись на Кончаке и оказавшись с ней в постели, неопытной, тоненькой, неумелой, Юрий Данилович понял, что законной жёнушке по части любви далеко до наложницы. Агафья лежала во время близости почти бесчувственная, холодная, не разжигая страсть, а гася её, словно отбывая тяжёлую повинность. В ней, юной, в сущности, ребёнке ещё, не родилась женщина. Увы, князь не испытывал с ней никакого удовольствия и невольно вспоминал мягкую, сдобную Спорку, страстную, ненасытную и всегда желанную.

Однако князь всё же любил Агафью, заставлял себя любить, понимая, что отныне именно в ней его сила. Он зять хана Золотой Орды — об этом должны знать всё. И как можно скорей. Именно поэтому он направился не в Москву, на свой стол, а поехал по княжествам, начав с Нижнего, Городца, Владимира, всюду представляя свою жену и добиваясь от князей слова поддерживать его в противостоянии с великим князем, если таковое случится.

Где было князьям отказываться: зять хана. И все полагали, что от имени хана Юрий Данилович и действует.

Когда Юрий Данилович прибыл в Суздаль, там сидели братья-князья Александр и Константин Васильевичи, встретили они его вполне дружелюбно. И он, напившись на вечернем застолье, вдруг расхвастался:

   — Я подыму всех против Михаила. Переяславль, Ростов, Углич, Кострому. Вот где он будет у меня, — сжимал князь кулак и стучал по столу. — Новгород уже за меня, там меня два года ждут.

   — Но, Юрий Данилович, — пытался как-то образумить хвастуна князь Александр, — у Михаила Ярославича ярлык на великокняженье. Как же так?

   — Плевал я на его ярлык. Хан Узбек мне родня, и он говорил, что теперь вся Русь будет у моих ног.

Кавгадый, слушая эту пьяную болтовню, морщился, но не осаживал князя, не желая ронять перед другими его достоинство. Всё же он действительно теперь родня хану, хотя и хвастун.

«Сделаю ему замечание наедине, когда протрезвеет», — думал ханский посол. Но и назавтра, увидев трезвого Юрия, не решился Кавгадый поминать ему пьяные речи.

«Чёрт с ним, пусть болтает. Когда всерьёз возьмётся за оружие, тогда и осажу молодца».

После отъезда Юрия Даниловича из Суздаля князь Александр Васильевич сказал брату:

   — А ты знаешь, Константин, не нравится мне эта затея поднять всех против великого князя.

   — А мне, думаешь, нравится?

   — Я думаю, надо предупредить Михаила Ярославича.

   — Я тоже, — согласился Константин, не имевший привычки возражать старшему брату.

И уже на следующий день поскакал из Суздаля в сторону Твери поспешный гонец с тревожной грамотой:

«Михаил Ярославич, из Орды воротился Юрий, князь московский, породнившийся ныне через жену с Узбеком. Грозится поднять на тебя всех князей от Суздаля до Костромы. Вчера потёк к брату в Переяславль, оттуда пойдёт на Ростов и Углич. Не пора ли унять молодца? С ним пока лишь около двухсот татар и посол Узбека, некий Кавгадый, который пока отмалчивается. Стерегись, князь. Александр, Константин».

Встреча братьев Даниловичей в Переяславле была искренне трогательной. Князя Ивана даже слеза прошибла.

   — Уж и не чаял зреть тебя, — говорил он, обнимая брата. — Сказывали, хан на тебя великий гнев положил.

   — Было, Ваня, всё было. Голова моя, считай, на волоске висела, готовился уж постриги в святой ангельский чин вершить, собороваться. Ан мимо, — улыбался Юрий Данилович, оглаживая лицо брата. — А ты-то, ты-то, Ваня, забородел, взматерел.

   — Я уж, брат, и отцом стал в твоё-то отсутствие.

   — Да ну?

   — Сыну Семёну[210] уж год исполнился.

   — Обскакал, обскакал старшего брата, — засмеялся Юрий и шутливо погрозил брату. — Нехорошо, Ваня. Я только женился, а ты уж и сыном обзавёлся. Кажи жену свою, кажи.

   — Лена, — позвал князь Иван. — Лена, иди к нам.

В горнице появилась молодая княгиня с мальчиком на руках.

   — Во, пожалуйста, люби и жалуй.

Юрий Данилович обнял смущённую женщину вместе с ребёнком. Мальчик напугался, заплакал.

   — Эге, ты что ж, родного дядю не узнал? — засмеялся Юрий, ущипнув малыша за щёчку.

Представлена была князю Ивану Даниловичу жена Юрия, Агафья. Он, в отличие от брата, не стал обниматься с ней, лишь поклонился сдержанно.

Из-за рёва княжича Семёна пришлось выпроводить вместе с ним и княгинь из горницы.

Деловой разговор братья начали после того, как, усевшись за стол, осушили по чарке хмельного мёда. Выслушав старшего брата, Иван Данилович сказал:

   — Конечно, Михаилу стоит хвост прижать хотя бы за Афанасия.

   — А что с Афанасием?

   — Да он его обманом в полон захватил. В порубе месяц продержал.

   — Вот же сукин сын. Ну, я за него возьмусь, я возьмусь. Ты-то, надеюсь, пойдёшь со мной?

   — Да я бы всей душой, Юрий, но боюсь город оставлять. Сам понимаешь, жена молодая, ребёнок. Явится опять какой-нибудь Акинф.

   — Ну дружину-то дашь?