За три года, что прошли после пожара, Тверь отстроилась, и, дабы снова не загорелась, князь Святослав Ярославич настрого запретил летом топить печи в избах, а чтобы готовить пищу, велел устраивать летние печи на огородах, подальше от построек и плетней. В избах велено было свечи зажигать и ставить лишь на тарелях с водой. А у кого светцы лучинные, тем велено было обязательно под светцом ставить лагушку[51] с водой или другую широкую посудину, чтобы искры от лучины, падая вниз, в воду, гасли.

За исполнением этих велений строго следили тиуны[52], десятские, сотские. И если у кого из мизинных[53] обнаруживали горящую лучину без посудины с водой, того нещадно секли. А ежели в этом уличали кого из вятших[54] людей — дружинника или боярина, — на того налагался штраф от двух до десяти гривен. Это были немалые деньги, если корова тогда стоила гривну.

Призвав к себе однажды Михаила, князь Святослав заговорил:

   — Ну что, брат, тебе уж одиннадцать лет, пора, наверно, и в поход идти. Дед-то наш, Ярослав Всеволодович, Царствие ему Небесное, в эти годы и отправился в свой первый поход.

   — Я готов, — отвечал Михаил, не скрывая радости. — На кого пойдём?

   — На великого князя Дмитрия Александровича.

   — Как? На своего? — удивился княжич.

   — А вот так, Миша. Он ведь за рубеж бегал от Андрея-то, привёл чуженинов, сейчас сидит в Переяславле, сбирает полки, сказывают, на нас идти готовится.

   — Но он же со своим братом Андреем поссорился, мы-то при чём?

   — Ты что, трусишь, Миша?

   — Я? Трушу? — покраснел от возмущения княжич. — Да я... Да если хочешь знать...

   — Ну, значит, едешь, — сказал Святослав, вполне удовлетворённый, что заставил возмутиться брата.

Для отрока обвинение в трусости страшнее смерти.

   — Ладно, не сердись, — полуобнял Святослав брата. — Андрей Александрович сейчас в Орде, так что мы должны упредить Дмитрия. Я же не один иду, со мной и московский князь.

   — Данила Александрович?

   — Ну да. И новгородцы полк прислали.

   — А Сысоя можно взять с собой?

   — Какого Сысоя?

   — Брата моего молочного.

   — Он зелен ещё для рати.

   — Но я же еду.

   — Ты — другое дело. Ты — будущий князь, тебе пора натариваться полки устраивать, исполчать. А Сысою подрасти надо. Заусеть хотя бы.

   — Как заусеть?

   — Ну, ус отрастить...

Отпустив брата, князь Святослав призвал к себе его кормильца.

   — Поедешь в поход с Михаилом ныне. Идём на Переяславль. Мне будет не до отрока, объясняй ему всё сам. Если случится сеча, пусть со стороны смотрит, не суётся. Скажешь, мол, князю самому не обязательно лезти в пекло, на то воины есть. Его, мол, дело — управлять.

   — Хорошо, Святослав Ярославич, я знаю своё дело.

Из Москвы от князя Данилы прискакал гонец с грамотой, в которой было сказано, что он будет ждать Святослава у Дмитрова, откуда они и пойдут вместе на Переяславль.

Новгородцев к Твери привёл посадник[55] Семён Михайлович — уже немолодой муж с прошитой проседью окладистой бородой, в бахтерце из тускло поблескивавших блях.

Дружина тверская выезжала из города через Владимирские ворота. Новгородцы в это время уже уходили вдоль Волги за своими телегами, на которых везли не только своё пропитание, но и доспехи с оружием. С их стороны доносилось пение.

   — Давай догоним их, — предложил Михаил пестуну.

   — Давай, — согласился Александр Маркович.

И они поскакали, обогнали свой полк, догнали новгородцев, перевели коней на шаг. Новгородцы пели весело и лихо, и эхо в лесу им вторило:

Тонкий голос хватал ввысь со слезинкой:

И хор подхватывал:

Но всё равно веселье перебивает слезинку:

И словно эхо звучало повторно и звонко:

   — А кто это — славяне? — спросил княжич пестуна.

   — Это новгородцы так себя называют в отличие от полян.

   — А поляне — это киевляне? Да?

   — Совершенно верно. Молодец, что помнишь.

   — А зачем они сапоги сымают?

   — Да у них, у славян, от веку так заведено — в сечу босыми идти.

   — А зачем?

   — А спроси их. Може, для бережения сапог, а може, как раз для того, как в песне поётся, чтоб легче потери считать после драки. А може, для того, чтоб с мёртвых после не сдирать обутки.

Вечером, когда уж село солнце и стали полки останавливаться на ночёвку, княжич с пестуном вернулись к своим тверичанам.

Александр Маркович расседлал обоих коней, привязал к княжьей повозке, задал им овса. Стали с княжичем постели устраивать, расстелили потники, под головы сёдла уложили. Рядом дружинники разожгли костёр, чтобы дымом унять комаров.

Пестун укрыл княжича своим корзном[56], сунул пирог капустный.

   — Пожуй, Михаил, пока домашнее есть.

Их отыскал Святослав, спросил:

   — Ну, как?

   — Всё ладом, князь, — отвечал пестун. — Не хочешь ли пирога, Святослав Ярославич?

   — Давай. — Князь взял пирог, присел около, стал есть. Потом, вздохнув, сказал: — Вот никак не думал, что на родной город ратью пойду.

   — А ты в Переяславле родился? — спросил княжич.

   — Ну да. Там и постригали. А когда татары пришли, город сожгли, мать убили, меня мальцом в полон увели.

   — Так ты и в плену был? — удивился княжич.

   — Был, брат. Там и татарскому языку выучился. Отец потом выкупил меня за немалые деньги. Так что, брат, я тоже сиротой возрос, маму едва помню. Тебе больше повезло, Миша, мать вон в поход пирогами нагрузила.

   — Бери ещё, князь, — предложил Александр Маркович. — Нам их целый туес наложили. Бери, пока свежие.

Святослав взял ещё пирог. Пестун, помолчав, сказал:

   — Святослав Ярославич, под твоим княженьем Тверь, считай, десять лет в тишине прожила. А вот ныне в поход вышли, да не на литву или немцев, а на своих.

   — Ты думаешь, Александр, мне драться хочется? Со своими-то? Но и ждать, когда на тебя придут, нет резона. Я всё же надеюсь, что крови избежать удастся. Ну, спасибо за пироги, пойду найду посадника. Укладывайтесь. Тронемся рано.