— Эй, Иван Данилович! — закричал Акинф. — Выходи на честный бой, преломим копья-а-а!

   — Преломим, преломим, — пробормотал князь Иван, более даже для себя, чем для окружающих.

Но отвечать на вызов не стал, и все стоящие на веже понимали, что было бы глупостью выскочить из крепости юному князю, которому ещё и семнадцати не исполнилось и усов пока не видно, выскочить на поединок с этим широкогрудым бородачом. Ясно, что он сломает князя как тростинку.

А меж тем Акинф начал обвинять князя в трусости, что не принимает честного боя. И тут Сеня молвил громко:

   — Борода с ворота, ума с прикалиток!

Все засмеялись, даже князь улыбнулся. Очень уж кстати милостник ввернул русскую поговорку.

   — Он, между прочим, перемётчик, — сказал Иван Данилович. — В мае в Москве клялся брату в верности, а ныне уж под тверским стягом в драку норовит.

С тем повернулся и пошёл по лестнице спускаться вниз. Бояре последовали за ним следом. На земле князь распорядился:

   — Усильте охрану у ворот и на заборолах удвойте сторожей. Пойдут на приступ, бейте сполох.

Придя во дворец, князь приказал Семёну:

   — Ступай на конюшню, в кузню, в ткацкую, во все клети. Отправляй всю челядь таскать на заборолы камни, чтоб бойцам было чем приступ отбивать.

Вскоре Ивану Даниловичу доложили о первом успехе неприятеля: на озере были захвачены все рыбаки со снастями и уловом.

   — Ну что ж, поживём без ухи, — молвил он и, уйдя в свою светёлку, достал пергамент, перо, начал писать:

«Родион Несторович! Перемётчик Акинф, которого ты, наверно, помнишь, привёл к Переяславлю тверской полк и, судя по-всему, намерен нас на щит брать. Рыбаков моих уже попленил, и весьма успешно. Собери-ка москвичей да зайди к нему со спины. Увидя твой стяг и услыша твои трубы, я ударю из крепости. Надо проучить их. Иван».

Потом опять вызвал своего милостника.

   — Семён, кто у нас проворен и вёрток?

   — А для чего?

   — В Москву грамоту отвезти.

   — Давай я, Иван Данилович, — вызвался милостник.

   — Нет. Ты вон дубина какой, тебя за версту увидят. Тут нужен навроде ящерки, невеликий и проворный.

   — Пожалуй, Тимку можно.

   — Это который?

   — Ну что на конюшне младшим конюшим.

   — Где он?

   — Каменья таскает на заборола, как ты велел.

   — Давай его ко мне.

Тимка действительно оказался маленького роста, тонкий и, видимо, птичьего веса. Иван Данилович осмотрел его, подумал: «Сдюжит ли?», но вслух не сказал. «Сам такого просил».

   — Тимофей, тебя кони не зашибали?

   — Не-к.

   — Ты в Москву дорогу знаешь?

   — Знаю. Ещё при Иване Дмитриевиче не раз езживал, да и батюшку вашего Данилу Александровича в санях важивал.

   — Тебе надо срочно бежать в Москву с моей грамотой.

   — Верхи?

   — Лучше вершнему, но коня тебе придётся самому добывать там, за стеной. Если ты на коне из крепости выедешь, тебя тут же схватят.

   — Я понял, Иван Дмитриевич, захвачу с собой уздечку. А коня выкраду у них. Так?

   — Так. Но гляди не попадись, грамота очень важная, передашь её в Москве боярину Родиону Несторовичу, и пусть он с тобой ответ даст.

   — А вернусь если, как в крепость попаду?

   — В крепость днём не суйся. Поймают. А дня через три я велю у Владимирских ворот с заборола на ночь верёвку накидывать. Её найдёшь, подёргаешь, как отзовёшься, тебе лестницу выбросят.

Грамоту на всякий случай зашили Тимке в пояс портков, чтоб не нашли, если поймают. Сунув за пазуху уздечку и застегнувшись до самого подбородка, Тимка ночью спустился по верёвке с заборола и словно истаял в темноте. Теперь князь Иван мог лишь молиться за успех Тимкиного похода.

Семён, провожавший Тимку, долго стоял на забороле, прислушиваясь, не начнётся ли переполох в лагере неприятеля, не схватят ли гонца переяславского.

   — Ну что? — спросил его утром князь.

   — Шума не было, наверно, прошёл.

Тверской полк, окружив крепость, пожёг посады и занялся зажитьем в окрестностях и одновременно подготовкой к приступу. Прямо на глазах переяславцев стали делать лестницы, плести из лозы длинные плети, которые предполагалось во время приступа закидывать на заборола. Не проходило дня без наскоков на крепость конных копьеметателей. Они издали разгоняли коней в елань, мчась на город. С ходу бросали на заборола копья и тут же отворачивали прочь. Однако переяславские лучники, подлавливая момент отворота конника, стреляли ему в спину, которая обычно была плохо защищена. Многих ранили, и некоторых смертельно. Через два дня осаждающие эту забаву оставили.

Тимка вернулся на третью ночь и сразу же был доставлен во дворец к князю. Семён вздул огонь, зажёг свечи, разбудил Ивана Даниловича.

   — Ну что, Тимофей, привёз ответ?

   — Боярин Родион велел передать на словах, что поможет обязательно.

   — Когда он придёт?

   — Скоро.

   — Ну когда скоро-то?

   — Он сказал: столь скоро, что вы и чаять не будете. Только просил сразу же ударить по ним из крепости, нападения с двух сторон они не выдержат.

   — Ну, это я ему в грамоте писал. Сеня, завтра с утра готовьте коней, чтоб были под сёдлами и гриди возле них чтоб спали и дневали, будучи оружными. Скажи, сигнал мой может быть в любой миг.

   — Боярин Родион сказал, что ночью нападать не будет, потому как в темноте можно побить своих.

   — Ну и отлично, пусть воины спят ночью, сторожа бодрствуют.

   — И ещё боярин Родион велел всем нашим повязать головы белыми платками, тоже чтоб не спутать с чужими.

   — Хорошо, Тимофей. Иди отдыхай. Молодец. Я не забуду твоей услуги. Коня-то достал у них?

   — Достал.

   — Ну и как?

   — Хороший конь попался, жалко бросать было. Как ветер нёс меня. Очень хороший. Жалко.

   — Ничего. Разобьём их, найдёшь, себе возьмёшь. Узнаешь его?

   — А как же, Иван Данилович. Он мне теперь как родной!

Московский полк под водительством Родиона Несторовича налетел на тверичан в обед, когда те ели кашу. Неожиданное и внезапное нападение, да ещё в столь неурочное время, вызвало панику в стане тверичан, застигнутых врасплох. Многие не успели добежать до своих коней и луков, были изрублены прямо у котлов.

Акинф, заслышав шум и крики, выбежал из шатра и обмер. Его воины разбегались, преследуемые конными.

   — Давыд! Давыд! — закричал Акинф и кинулся к коновязи за шатром. Однако там уже не оказалось коней, их расхватали бегущие. Он увидел только хвост и круп своего Воронка, на котором кто-то мчался прочь, даже не думая заворачивать навстречу нападавшим.

   — Стойте! Стойте! — закричал в отчаянье Акинф, пытаясь остановить этот поток.

Но никто не слушал его. Все словно обезумели. Да и сам он чувствовал, что сходит с ума, настолько невероятным казалось ему случившееся.

А ведь ещё вчера сын его Иван предлагал выслать дозоры в тыл, а он, Акинф, отмахнулся: «A-а, кого там дозирать?» Мало того, обругал Ваньку и вместе с Федькой отправил в зажитье.

   — Воевода, глянь! — крикнул кто-то у уха Акинфа. — На крепость глянь.

Акинф оглянулся, и от ужаса, казалось, волосы зашевелились под шлемом. Из ворот крепости тоже вылетали конные с белыми головами, с сверкающими мечами.

В течение короткого времени тверской полк был разгромлен, рассеян, даже не успев оказать достойного сопротивления.

На поле, где ещё парили котлы с пищей, валялось много убитых и раненых, бродили осёдланные кони без хозяев. Несколько москвичей, спешившись, ходили там и добивали раненых.

Весело трубили трубы московского полка. Сам Родион Несторович не спеша ехал к воротам крепости в алом корзне, с длинным копьём, на конце которого была вздета бородатая голова.

Он въехал в ворота, едва не зацепив этой головой верхнюю перекладину. И направился ко дворцу, где на высоком крыльце стоял юный переяславский князь Иван Данилович.

Боярин остановил коня перед крыльцом, опустил копьё и стряхнул с него на землю голову: