— Ты позволишь, салтан Дюденя?

   — Позволю, — кинул тот важно.

   — Располагайтесь, — оборотился вновь Андрей к прибывшим. — Андрей Климович, ты, как старший, вот тут, а ты, Степан Душилович, вот там...

   — Старший у нас Душилович, — промямлил посадник.

   — Ну и тем лучше. Скорей договоримся, — не смутился князь, не сморгнув и глазом.

   — Ну что, уважаемый салтан, Новгород желает миром кончить твой поход, — начал Степан Душилович. — Ты уж доказал свою силу и непобедимость. Что толку, если разоришь ещё один город?

   — Х-хе-хе, — осклабился Дюденя. — Новгород десяти других стоит. Я знаю.

   — Мы же исправно выход платим, за что же на нас гроза твоя?

   — Зачем князя Андрея обижаете, друга нашего?

   — Кто ж его обижает? Мы, пожалуйста, хоть завтра его на стол великий посадим.

   — А где Дмитрий? Куда Дмитрия спрятали?

   — Нет его у нас. Истинный Христос нет, — перекрестился Степан.

Дюденя переглянулся с Андреем, тот мигнул ему едва заметно.

   — Ну и каков выкуп предлагает Новгород? — спросил татарин.

   — Восемь тысяч гривен, — предложил Душилович.

   — А почему не десять? — усмехнулся Дюденя, догадавшись, что новгородец оставил запас для надбавки.

   — Ну хорошо, десять, — согласился Степан, для вида несколько поколебавшись.

   — Ладно, — согласился Дюденя, — десять тысяч гривен и сто мешков хлеба.

   — Помилуй, у нас хлеба своего мало, везём всегда с Низу, с Волги, а ты уж там, сказывают, закрома почистил.

   — Тогда добавляйте.

   — Ну, ещё две тысячи можем наскрести.

   — Ладно. Ещё две тысячи гривен и саблю с золотой рукоятью и с ножнами в драгоценных камнях.

   — Где мы её возьмём, салтан?

   — Найдёте. В Новгороде есть.

Душилович перехватил взгляд татарина, сверкнувшего в сторону Андрея. Подумал: «Князь знает, каналья, у кого такая сабля. Молчит, собака. Не хочет себя до конца выдавать. Ну ничего, посадим на стол, скажет, куда денется».

   — Хорошо, салтан, будет тебе сабля.

   — И князя Андрея на великий стол.

   — Это само собой. Нельзя нам без князя, — сказал Степан Душилович и подумал: «Князь называется. Город грабят, а он и глазом не сморгнёт. Хоть бы словечко замолвил».

Договорились привезти выкуп через два-три дня. Назад отъехали с князем Андреем, которого предстояло благословить в храме Святой Софии на великий стол и присягнуть обоюдно на верность ряду[141].

Когда подъезжали к городу, Степан Душилович набрался нахальства, спросил:

   — Андрей Александрович, а у кого такая сабля, какую Дюденя пожелал?

   — Откуда я знаю?

«Знаешь, хитрюга, знаешь. Боишься, как бы не прогадать: скажу, мол, а вдруг не срядимся? После ряда скажешь, никуда не денешься».

И верно, после крестоцелования в Софии и провозглашения архиепископом торжественно: «Ты наш князь!» — уже выйдя из храма, великий князь подозвал Душиловича.

   — А знаешь, Степан, я ведь вспомнил про саблю-то, всю ночь голову ломал, где ж я её видел? И вот осенило.

«Угу. Осенило, когда сам владыка осенил крестом на стол. Рассказывай кому». Но вслух Душилович другое молвил:

   — Вот и славно, что вспомнил, Андрей Александрович. У кого ж она?

   — У Прокла Кривого.

   — У Прокла? Это который на Чудиновой улице?

   — Ну да. Он один у вас в Новгороде.

Во двор и хоромы Прокла боярин ласковой лисой проник: «Ах, какие у тебя кобели-цепняки славные! А крыльцо-то, крыльцо! А стёкла-то в окнах, никак, венецианские?»

Какому хозяину сие слышать не приятно? Любой поддастся. И Прокл Кривой не святой был, растаял, как мёд в кипятке.

   — Проходи, проходи, Степан Душилович, будь гостем. Кобельков-то я ещё щенками с Еми привёз[142]. А стёкла точно, угадал, венецианские.

   — Я слышал, Прокл Мишинич, у тебя ещё сабля какая-то заморская есть дивной красоты.

Эх, Прокл, Прокл, уж старый воробей ведь, а на мякине попался. Ослеп от лести-то, оглох.

   — Есть, Степан Душилович, верно, — молвил с гордостью. — А кто сказал-то тебе?

   — Да князь Андрей.

   — A-а, он шибко на неё зарился. Но я устоял. Такая сабля не для рати, для любования.

   — Сделай милость, Прокл Мишинич, дай хоть одним глазком взглянуть.

   — Взглянуть можно. Для хорошего человека не жалко.

Прокл ушёл в дальнюю горницу и воротился, торжественно неся на руках чудо-саблю. У Степана Душиловича при взгляде на неё дух перехватило. И вправду, рукоять золотом сияет, ножны сплошь камнями драгоценными усыпаны, сверкают переливами. У Душиловича аж сердце сдавило: «Господи, и такую красоту вонючему татарину! Надо было согласиться на мешки с хлебом. Что хлеб? Съешь, до ветру сходишь, и нету. А эта?!»

   — Ну как? — спросил Прокл с нескрываемой гордостью.

   — Лепота, Мишинич, лепота, — выдохнул восторженно боярин.

   — Мне её с Византии привезли, а туда она из Сирии попала. Говорят, она Варде Склиру[143] принадлежала, ну который императором хотел стать, да на плаху угодил.

   — Да, такую императорам только и носить, — вздохнул Степан Душилович, не смея заговорить об отдаче сабли, и думал, примеряя себя к ней: «Я б ни за што не отдал, ни за какие деньги».

Ясно, что и Прокл, заслышав об этом, чего доброго, ещё ею и зарубит. И прав будет старый хрен. Здесь надо не одному являться, одного он пошлёт подальше, да ещё и псами притравит.

   — Ты знаешь, Мишинич, со мной просился Андрей Климович посмотреть саблю.

   — Посадник?

   — Ну да.

   — Ну, привёл бы. Мне не жалко.

Больше Душиловичу ничего не надо было. Пригласил. Всё. Придут.

Помимо посадника для солидности пристегнул многоуважаемого боярина Лазаря Моисеевича. Прокл Кривой весьма польщён был таким вниманием, дал даже подержать саблю и из ножен вынуть.

И тут вдруг заколодило: надо разговор начинать об отдаче сабли для общего блага, а никто из трёх даже не осмелится начать. Даже краснобай Степан притих. Наконец посадник, как истинный воин, в бой ринулся, замычал:

   — Мы... понимаешь, Мишинич, мы, значит, это... мы не сами... беда, брат, пригнала... мы бы рази посмели, но...

От этого «мыкания» насторожился Прокл, хотя ещё ничего не понял. И тут Душилович брякнул:

   — В общем, Прокл, ты должен продать саблю.

   — Кому?

   — Новгороду, Прокл. Городу.

   — Ни в коем случае. Что ею городу делать?

   — Она в откуп должна идти от татар.

   — В какой откуп? Чего ты мелешь? Я сдал по приговору восемнадцать гривен для этого. Что ещё надо?

   — Но Дюденя требует твою саблю.

   — Откуда он её знает? Я его поганую харю в жизни не зрел.

   — Ему князь Андрей сказал о ней.

   — Вот пускай князь и отдаёт свою.

   — Но у него ж нет такой, ты же знаешь.

И вдруг Прокл сорвался на тоненький полусумасшедший крик:

   — Не отдам! Не отдам! Не отдам!

Прижав к груди злосчастную саблю, заплакал горько, судорожно, захлёбываясь, как дитя:

   — Я... Она для меня... единственная отрада... Я без неё... Казните меня... Не отдам.

Бояре молчали, вполне сочувствуя старику и даже жалея отчасти. Он долго плакал, всхлипывая, на явившегося кого-то из домашних рявкнул:

   — Пшёл вон!

Уже и темнеть начало. Свечей не зажигали, а если где и зажигали, то сюда не приносили, боялись хозяина.

Они сидели в темноте. Прокл проплакался, только швыркал носом жалко, всё прижимая к груди саблю. Наконец молвил твёрдо и окончательно:

   — Вот помру... Тогда берите, а сейчас нет.

   — Ну что ж, Прокл Мишинич, — поднялся с лавки Степан. — Завтра придётся на вече сказать про твою упёртость. Сам знаешь, чем кончится. Начнётся поток и разграбление, не взыщи. Продать не хочешь, отымут силой и дом разнесут по былинке. Ай забыл Семёна Михайловича? Того из-за ерунды на поток бросили, а тут... Идём, Андрей, Лазарь. Нечего нам тут делать.