— Вот ещё петух сыскался, — проворчал князь Данила.

   — Ещё ж и посадник новгородский его поддерживал.

   — А кто у них ныне? — спросил Данила.

   — Юрий Мишинич.

   — Опять у них новый. Вроде был Андрей Климович.

   — Климовича свергли.

   — Ну, славяне! Что ни неделя, нового вопят. Ну, рассказывай, как получилось?

   — Великий князь упёрся, и Мишинич ему подталдыкивает: мол, драться пришли, так драться и надо.

   — Новгородцам, ясно, кулаки почесать да пограбить. А как ростовский князь вступился?

   — Он всё молчал, пока сам великий князь его не спросил: «А ты, сват, как думаешь?»

   — Сват? — удивился Михаил. — Они что, породнились?

   — Сын великого князя, Иван, взял в жёны себе старшую дочь Дмитрия Борисовича.

   — Видал? — повернулся Данила к Михаилу. — Тебе ещё там младшая есть.

   — Сколько ей?

   — Лет десять — одиннадцать.

   — У-у, ещё соплюшка.

   — Ты, чай, тоже не сразу постарел, — усмехнулся Данила, намекая на юный возраст Михаила.

Но Александр Маркович вмешался, продолжая прерванное:

   — А Дмитрий Борисович и говорит ему, а что мне, мол, думать, ты всё равно меня не послушаешь. А Дмитрия Александровича, видно, заело: «Как это я свата да не послушаю, говори, как думаешь». Ну тот и говорит: «Раз просят встретиться, чего ж им отказывать? Один, мол, твой родной брат, другой — двоюродный». Ну, великий князь и молвил: «Ладно, послушаем молодёжь». Повернулся ко мне и говорит: «Скажи им, завтра, как солнце взойдёт, так у кривого дуба и встретимся, да чтоб гридей не более двух с собой».

   — А где этот кривой дуб?

   — Да на взлобке, как раз на виду города.

Съехались князья ещё по росе. Оставив коней под присмотром гридей, сошлись под дубом.

   — Ну? — супя брови, спросил Дмитрий Александрович. — И что вы сказать мне хотели?

   — Я не хочу драться с тобой, великий князь, — сказал Михаил. — Прошлогодний голод выкосил у нас людей. Зачем же мы последних станем губить в сече? Зачем? С кем останемся?

   — А с кем меня вы оставили, когда Андрей Орду на меня привёл? А?

   — Я ещё не был тогда князем, Дмитрий Александрович.

   — Знаю. Тверь как улитка спряталась в раковину, наша, мол, хата с краю.

   — Какая там хата, дядя Митя! Мы ж горели, сидели на угольях. Даже татары оттого, наверно, нас обошли.

   — А ты? — обратился великий князь к Даниле. — Тоже на углях сидел?

   — Митя, вы с детства с Андрюхой не ладили, что ж мне-то соваться? Дали мне захудалую Москву в удел, ты ж сам тогда говорил, сиди, мол, не высовывайся.

   — И ты решил не высовываться? Когда тебя на Москве садили, ты ещё мальчишкой был. А ныне вон забородел, семьёй обзавёлся, пора и умишком каким-нито обзавестись.

   — Что делать, Митя, — вздохнул Данила. — Как рожен, так и заморожен.

Видно, смиренное согласие младшего брата несколько смягчило великого князя, обернулся опять к Михаилу:

   — Говоришь, голод людей повыкосил? Он и Новгород не обошёл, скудельницы[119] доверху были набиты. Что делать, мороз побил обилие.

Почувствовав, что разговор свернул к явлениям природы, решил слово молвить и ростовский князь:

   — А у меня ныне в Ростове средь лета молонья церкву Святого Михаила сожгла. Сгорела свечечкой.

   — Ну, молния — то Божий перст, — заметил князь Данила.

   — А мы с матерью ныне заложили каменную, —сказал князь Михаил. — Симеон и освятил. А то в пожар-то беда, всё подчистую выметает.

   — Новгородцы давно уж деревянные не строят, — молвил Дмитрий Александрович.

   — Ну куда нам с Новгородом равняться, — вздохнул Михаил. — У вас, Дмитрий Александрович, и в Переяславле Спас как скала стоит. Все приступы и пожары пережил. Мы тоже, как построим свой каменный, решили во имя Святого Спаса наименовать.

Уловив момент, когда Михаил начал говорить великому князю приятности, Данила тронул ростовца за рукав.

   — Дмитрий Борисович, на словцо тебя.

Отошли в сторону, князь Данила заговорил негромко:

   — А я ведь, Дмитрий Борисович, твоей Аннице жениха хорошего нашёл.

   — Кого ж это? — усмехнулся князь.

   — Век не угадаешь.

   — А чего гадать, Анна ещё юна, успеет замуж. Куда спешить!

   — Сколько ей?

   — Одиннадцать.

   — Хых, наш прадед Всеволод Большое Гнездо свою Верхуславу вон в восемь лет выдал[120].

   — Ну, ему край союз был нужен с Черниговом. Выдавал да плакал.

   — А тебе разве союз ни с кем не нужен?

   — Отчего? Вон за Ивана Дмитриевича старшую выдал — и с великим князем в дружбе теперь.

   — Ага. В такой дружбе, что он тебя во все свои которы тянет. Как же свату отказать?

   — Ну, оно не совсем так. А ты всё ж, Данила, скажи, кого Аннице присмотрел?

   — А вон глянь, кто с великим князем беседует.

   — Михаила, что ли?

   — А чем плох Михаил Тверской?

   — Да ничего вроде парень.

   — Отличная пара Аннице. Ему шестнадцать, ей одиннадцать. Исполнится ему двадцать, и она в аккурат подрастёт. И ваши ж княжества соседствуют. Куда уж лучше зять-то?

   — Да оно конечно.

   — Так какого лешего тебе драку с будущим зятем затевать? И из-за чего?

   — Да я что, я бы...

   — Как что? С тобой сват-то считается, я слышал. Вот и нажми.

   — Дык я вижу, они с Михайлой вроде уже поладили, глянь, как разбеседовались.

А меж тем как отошли князья московский и ростовский, Дмитрий Александрович вдруг спросил Михаила:

   — Как там Ефросинья?

   — Ну как? Узнала, что твой Александр помер, поплакала, да и ушла в монастырь.

   — А он ей нравился? Александр-то?

   — Ещё как. Об нем только и думала, в мыслях его и лелеяла. Не зря сразу в монастырь ушла, так сказала: никого после Александра Дмитриевича зреть не хочу.

   — М-да. Жалко девицу, жалко. Кабы знал, что в Орде замятия начнётся, не отпустил бы Александра, добрый бы князь взрос. А ты, я слышал, уж копьё с литвой преломил[121]?

   — Да, сразу после смерти Святослава набежали они на церковную волость Олешню. Епископ пришёл, взмолился: выручай, сын мой. Ну, мне помощь Данила прислал: дмитровцы, новоторжцы, один бы я не потянул.

   — Ну и как?

   — Нагнал их. Многих побили, даже князя ихнего пленил. Полон отобрали и всё, что они награбили, воротили церкви.

   — Да, литва, немцы, свей[122] — года не проходит, чтоб не набежали. Что с князем сделал?

   — Отпустил.

   — За так, что ли?

   — Почему? Выкуп взял тысячу гривен.

   — Правильно. Их надо бы ещё клеймить.

   — Кого?

   — Ну, князей этих литовских, немецких. Как Владимир Мономах[123] делал: возьмёт в плен половца и клятву с него, чтоб более не воевал против Руси, и клеймо ему, как лошади.

   — Куда? — удивился Михаил.

   — На лоб, наверно, чтоб видно было. А как во второй раз в плен попал, всё. Клятву нарушил — смерть. Камень на шею — и в воду. Так Мономах-то их более двухсот, князей половецких, перетопил. И усмирил. Боялись его как огня. Вот и говорю, не попробовать ли и нам так же с литвой и свеями?

   — Твоего-то отца — Невского — они ведь тоже боялись.

   — Его боялись. А ныне никакого покоя.

   — Ну, это из-за татар, наверно, да ещё и мы тут между собой дерёмся.

   — Ну, допустим, твой брат Святослав не охотник был в драку лезти.

   — А что ж хорошего — русскому князю русских бить?

   — Он и от татар уворачивался.

   — Дмитрий Александрович, прости, но ведь и отец твой всегда старался с татарами не ссориться.

Великий князь, прищурясь, покачал головой.