— Да не так же, Ефросинья Ярославна, а вот так. А теперь кидайте.

Какие же болваны эти мужчины. Ничего не понимают.

Ксения Юрьевна, увидев дочку за занятием мужским, не девичьим, днём ничего не сказала, а вечером, придя в её покои, попеняла:

   — Зачем ты, доченька, ножи кидать стала? Наше ль это дело? Вся дворня дивится.

   — А ну татары набегут, маменька.

   — С татарами ратиться мужчины станут. А мы лишь молитвой пособлять будем.

   — Да, а если в крепость они ворвутся?

   — Ну, значит, судьба.

   — Но я не хочу так! Мать Святославова, когда Переяславль татары взяли, бегучи от поганого, с заборола наземь кинулась. Я хочу такого поганого ножом встретить.

   — Ух-ух, — разулыбалась княгиня, — какая ты у меня боевая!

Даже матери, самому близкому человеку, не могла Ефросинья признаться, зачем это ей ножи понадобились. Всё в сердце своём держала. А каково это девушке? Ни с кем не поделиться, не посоветоваться.

А меж тем мать с братом хлопочут, готовят невесту к венцу. Надо и новые платья пошить, украшения изготовить. И ехать на чём-то ж надо. В сарае стояло несколько повозок, резьбой и материей изукрашенных, но в пожаре все подчистую сгорели, одни колосные ободья да шкворни остались.

Призвал к себе Михаил тележного мастера-тесляра[113].

   — Надо к выезду княжны сделать новую колу, да чтоб мягко в ней было и красиво.

   — Сделаю, князь, постараюсь. Уж для Ефросиньи-то Ярославны лоб расшибу, не кола будет — яичко.

И действительно, сделал тесляр колу на загляденье. Не кола — теремок на колёсах с дверью и крышей. Крышу сверху берёзовой берестой покрыл, чтоб дождь не промочил, ежели вдруг в пути случится. Сиденье кожей обил, подложив снизу очёсков льняных целую охапку. Позвал князя смотреть. Михаил Ярославич осмотрел, даже внутрь влез, посидел на мягком сиденье. Вылезши из колы, спросил:

   — Доедет до Переяславля?

   — Хошь до самой Орды, — уверенно отвечал тесляр.

   — Типун тебе на язык. Чего ей в Орде-то делать?

   — Это я так, для примеру, Михаил Ярославич, для расстояния. А до Переяславля что тут? Рукой подать. Моя кола и туда и сюда выдюжит.

Несколько раз собираясь втроём, обсуждали, чего за невестой дать в приданое. Оно бы, конечно, хорошо какой-нито город, как встарь было, но надо в грядущее смотреть.

   — Это усилит Переяславль, — сказал Александр Маркович. — Это ныне дружны мы, а ну какая замятия начнётся, с нашего ж города на нас ратников пошлют.

   — Это верно, — вздохнула Ксения Юрьевна. — Може, чёрных людей дать за ней хоть бы сотню?

   — Оно бы неплохо, но после татарского набега едва ль не половина в рабство угнаны, есть вески, где землю орать некому.

   — Я думаю, — заговорил Михаил, — лучше дать за ней полтысячи гривен.

   — И только-то? — удивилась Ксения Юрьевна. — Чтоб потом муж попрекал бедняжку нашей скупостью?

   — Ещё можно на столько же скоры собрать, мехов драгоценных.

   — А выход? С чем ты в Орду поедешь, если позовут?

   — Да в этом году уже вряд ли позовут. Есть слух, что они там меж собой перессорились.

   — Тоже ничего хорошего, — сказала княгиня.

   — Почему, мама?

   — Сейчас Александр — жених Ефросиньин — там, а в свою замятию поганые могут и наших затянуть. Вон Ногай за собой русских князей аж в Польшу и на Дунай таскал.

   — Что делать, Ксения Юрьевна! — сказал Александр Маркович. — Он царь. Прикажет, и пойдёшь.

   — Но нашим-то какая корысть в те края лезти?

   — Корысть есть, княгиня. Если хан с собой наших зовёт, так хоть в это время выхода не требует. А при удачном походе ещё и добычей оделит. Татары стараются своих союзников не обижать. Этого у них не отнимешь.

   — Ой, не хотела бы я, чтоб ты, Миша, на какой-то там Дунай ходил.

   — Мама, — улыбнулся Михаил, — но они не станут ни тебя, ни меня об этом спрашивать.

Посоветовавшись, решили, что в приданое Ефросинье помимо гривен соберут с дюжину собольих сороковок[114].

И вечером Ксения Юрьевна пошла к дочке, сообщила ей о готовящемся приданом. Думала, порадует, но та сидела какая-то безучастная.

   — Что с тобой, доченька? Уж не заболела ли?

   — Да нет, мама, всё со мной в порядке.

Лукавила княжна, лукавила. Не очень-то «в порядке» с ней было. Днём девка Тоська похвасталась ей, что за конюшней Сысой поймал её и «щупался» и за себя звал идти.

   — Как за себя? — похолодела Ефросинья от ревности, вдруг охватившей её.

   — Ну замуж, через церкву, по-людски чтоб, — делилась Тоська.

   — Ну а ты?

   — Я сказала, подумаю, мол. Да у княжны спроситься, мол, надо.

Убила её Тоська своим сообщением, без ножа зарезала. Понимала Ефросинья умом, что никогда не сможет стать невестой Сысоя, но новость о том, что он скоро станет принадлежать Тоське-дуре, сразила её. Даже дикая мысль в голову пришла: «Ах, зачем я родилась княжной?» А эта дура словно ножом в ране ковырялась:

   — Ты ж позволишь мне за Сысоя, Ефросинья Ярославна?

   — Да?

Ах, как хотелось сказать ей: «Не смей и думать о нём!» Но нельзя, она же может догадаться о её неравнодушии к парню.

   — Делай как знаешь, — ответила девке, язык не повернулся дать согласие.

И что ж? Тоська не упустила своего счастья. Через две недели обвенчались с Сысоем, на их венчание в церкви был сам князь. В тот вечер вся дворня перепилась, горланила песни едва не до полуночи, плясали. И, слушая всё это, княжна Ефросинья лежала в холодной постели и тихо плакала от тоски, вдруг навалившейся на неё. Назавтра Тоська не явилась, что обозлило княжну: «Ага, милуется, негодница. Ну, погоди же».

Призвав к себе дворского Назара, княжна как можно спокойнее сказала ему:

   — Назар, переведи мою Тоську в коровник, я не нуждаюсь в ней.

   — Хорошо, Ефросинья Ярославна. Я пришлю другую девку.

   — Только девку, а не бабу, — сказала княжна, осенённая нечаянной подсказкой дворского.

И когда на следующий день явился к ней князь Михаил и спросил:

   — Фрося, за что ты прогнала от себя Тоську? — она не замешкалась с ответом, сказала уверенно:

   — За то, Миша, что княжне-девушке и служить должна девушка же. Не баба. Неужто не ясно?

Михаил пожал плечами и счёл объяснение вполне обоснованным, однако попросил:

   — Может, всё же возьмёшь, а, Фрось? Из светлицы сразу в коровник девку, сама посуди.

   — Ничего, пусть привыкает. Свекровь ей поможет и доить, и навоз чистить.

Встретив мать, Михаил пожаловался ей:

   — На Ефросинье чёрт верхом поехал. Прогнала Тоську от себя.

Но Ксения Юрьевна вступилась за дочь:

   — И правильно сделала. Нечего было твоей Тоське поперёд госпожи под венец идти. Ведь знала же, что княжна сговорена, зачем путь перебегала? За такое бьют нещадно.

   — Но Фрося ж сговорена за княжича Александра.

   — Ну и что? Не могла твоя Тоська потерпеть, пока уедет Ефросинья к мужу? Не забывай, Тоська на три года млаже княжны. И нате вам. Управилась. И твой Сысой тоже хорош, жениться ему приспичило.

Однако в тот день Ефросинья Ярославна выгнала девчонку, присланную ей в услужение взамен Тоськи.

   — А тебя-то за что? — удивился дворский, увидев плачущую девчонку.

   — Она ска... ска... зала, во... няет от меня, — всхлипывала девчонка. — Велела в ба... баню идти.

   — Ну и правильно, — заключил Назар. — Побанься, надень чистую рубашку.

   — У м-меня нет друг-гой.

   — Придумаем что-нибудь. Не реви.

Вечером, перед сном, Ксения Юрьевна опять пришла в опочивальню к дочери, присела на край ложа к ней, утешала как умела:

   — Ты правильно сделала. Умница. Нечего им попускать.

Ефросинья молчала, сжавшись в комочек под одеялом.

Материнское сердце тоже сжималось от жалости к своему дитяти: «Господи, что ж это деется? Уж двадцать скоро, я в её годы двух родила. И куда запропастился наш суженый-ряженый?»