В глубине души надеялся Михаил Ярославич умилостивить хана, помнил его хорошее расположение к себе. Неужто не поймёт Узбек, что он, Михаил, не имеет никакого отношения к смерти сестры его? Что смерть её ни с какой стороны не выгодна Михаилу? Что если даже она отравлена, то недругами Твери. Кем? Только Всевышний знает, нам, смертным, не дано сие провидеть.

Правда, одна старуха — ведунья с Затьмацкого посада — твёрдо сказала, что здесь рука бабы, живущей вне Твери. Но как ей верить? Да и где искать ту бабу, что живёт вне Твери? А старуха клянётся, что видит её как живую: мордатую, мясистую и небедную. Даже одежду её описывает.

Но мало ли чего бабке на старости лет не помстится. Не везти же её по княжеству искать мордатых и мясистых. Бабке почти под сотню, с печи не слазит, на второй же версте рассыплется.

Первого серпеня[216] 1318 года выехал Михаил Ярославич из Твери на нескольких подводах в сопровождении полусотни гридей и милостников. Провожать его поехала вся семья — все дети и Анна Дмитриевна с маленьким Василием на руках. Старшие сыновья, Дмитрий и Александр, ехали вершними, сам князь Михаил ехал с женой в лёгкой тележке, держа на руках Василия.

Его немного огорчало, что мальчик не хотел сидеть на руках отца, тянулся к матери.

   — Ишь ты, мамкин хвост, — корил его ласково князь. — Ворочусь, устрою постриги, живо титьку забудешь.

Однако, щекотнув под мышки ребёнка, отдал его жене и, сразу посмурев, пробормотал:

   — Ворочусь ли?

   — Даст Бог, Мишенька, всё обойдётся, — утешала Анна Дмитриевна. — Не ты — они начали, хан разберётся.

   — Должен бы разобраться, — вздыхал князь, — да вот Агафья подвела. Кто ж думал? Молодая, красивая — и на тебе.

Когда солнце начало приближаться к полудню, князь велел остановиться.

   — Ну что, мать? Дальние проводы — долгие слёзы, пора вам ворочаться, чтоб к ночи дома быть.

Михаил слез с телеги, поцеловал сынишку, жену, шепнул на ухо:

   — Молись за меня.

   — Хорошо, Мишенька, — ответила пресёкшимся голосом Анна Дмитриевна, и глаза заблестели от подступивших слёз.

   — Всё, всё, всё, — молвил князь и скомандовал возчику: — Поворачивай к дому.

Однако старшие сыновья запротестовали:

   — Мы проводим до Владимира.

Михаил Ярославич не стал с ними спорить: до Владимира так до Владимира. Сысой подвёл князю коня, подержал стремя. И они поехали рядом — два молочных брата, князь и милостник.

Во Владимир прибыли на третий день. Первым делом Михаил Ярославич посетил митрополита Петра, которому что-то неможилось, и он принял князя в своей опочивальне.

   — Слышал я, сын мой, всё слышал. Скорблю вместе с тобой о случившемся. И буду молить за тебя Всевышнего.

   — Спасибо, святый отче.

   — Взял ли с собой духовного отца, сын мой?

   — Да, святый отче, со мной едет игумен Марк.

   — Ну, Марк добрый человек, свою службу ведает знатно.

Узнав о приезде великого князя во Владимир, на следующий день явились туда суздальские князья[217] — братья Александр и Константин. Эти в один голос стали отговаривать Михаила Ярославича от поездки в Орду:

   — Неужто не понимаешь, что там Юрий тебе петлю приготовил?

   — Понимаю, братья, всё понимаю. Но я хочу оправдаться перед Узбеком.

   — Эх, Ярославич, да пустят ли тебя к хану-то, — говорил Александр Васильевич. — Там тебя уж так обгадили, что Узбек захочет ли слушать тебя.

   — Он ко мне был очень милостив.

   — Был, князь Михаил, был. А теперь, может, алкает крови твоей. Пошли лучше кого из сыновей за себя. Минет гнев ханский, поедешь и сам.

Дружно отговаривали великого князя и бояре владимирские: не езди, побереги живот свой. Невольно задержался во Владимире Михаил Ярославич, столь искренне были здесь явлены опасения за его жизнь. Всё это размягчало сердце, заживляло душевные раны: значит, кому-то он ещё нужен, кто-то искренне желает добра ему.

Но вот во Владимир явился от хана посол Ахма с отрядом татар. И хотя получил он от князя Михаила щедрый подарок, это никак не смягчило его требования:

   — Князь, наш царь требует тебя к себе немедленно. Если не явишься в течение месяца, то на Русь будет наслана Орда.

   — Я уже еду, Ахма, — вздохнул князь. — Скажи, за что так гневается на меня хан?

И хотя ханский посол не обязан был объясняться перед провинившимся русским князем, но подарок сделал своё дело.

   — Скажу тебе честно, князь, тебя оговорили Юрий и Кавгадый, они сказали хану, что ты, собрав с княжеств выход, собирался бежать в немцы и даже в Рим.

   — Бог мой, какая чушь. Неужто Узбек им поверил?

   — Не знаю, князь. Но он велел позвать тебя и сказал, что если они тебя оклеветали, то он накажет не тебя, а их.

   — Спасибо, Ахма.

   — За что?

   — За то, что открыл глаза мне. Ты мне камень с души свалил. Видит Бог, я чист перед ханом. Я завтра же выезжаю. Скажи, где сейчас Орда?

   — Кочует на полудень. Езжай вдоль Дона, найдёшь её у устья.

   — Ты едешь со мной?

   — Нет. Я останусь до снега. У меня есть ещё дела.

«Дела» татарских послов были известны Михаилу. Надо пограбить, ополониться и только тогда возвращаться. К этому всегда вели их появления на Руси, если кто-то из удельных князей не догадывался отдариться. След за собой послы обычно оставляли кровавый.

Поднявшись чуть свет, князь приказал готовиться к отъезду и позвал к себе сыновей.

   — Ну что, дети мои, слава Богу, вы уж взрослые теперь. Мне не страшно за вас. Не знаю, сулит ли мне Бог вернуться, но если случится в Орде голову сложить, то ты, Дмитрий, сядешь во Твери в моё место, ты, Александр, возьмёшь в удел Холм и Микулин. Младшие пусть живут при тебе, Дмитрий. Заклинаю вас, не ссорьтесь меж собой. Держитесь друг за дружку. Не берите пример с детей Александра Невского, грызшихся меж собой, псам подобно. Только в крепкой дружбе братской будет ваша сила. Начнёте ссориться, задавит вас Москва.

   — Мы проводим тебя, отец? — спросил Дмитрий.

   — Не надо, Митя. Вы и так проводили меня хорошо. Ворочайтесь в Тверь, поддержите мать.

   — Как ты поедешь?

   — Я поеду через Рязань к Дону, но вы об этом никому не говорите. Если спросит кто, скажите, пошёл вдоль Волги. Через Рязань мне безопасней, там сидит князь Иван Ярославич, он ненавидит Юрия. Так что мы невольно союзники с ним.

Выехали рано, направились строго на полудень и уже к обеду выбрались к речке Буже, ехали вдоль неё и, когда начало вечереть, остановились в одной из весок.

У Михаила Ярославича сильно разболелась голова. Они вошли с Сысоем в одну из клетей. Хозяева, узнав, кто к ним пожаловал, тут же очистили для гостей широкие лавки и почти все ушли из избы. Лишь на печи посапывала старуха. Сысой постелил для князя походную постель.

   — Ложись, Ярославич. Ну, как голова?

   — Болит весь день. Мочи нет.

   — Ну, это наволновался с детьми. Пройдёт.

   — Дай-то Бог.

Только они улеглись, зашебуршала на печи старуха, спустилась на пол и прямо босая вышла на улицу.

   — Приспичило бабке, — проворчал Сысой.

Однако старуха вскоре воротилась, неся в руках полено. Подошла к князю.

   — Давай-кось, сынок, положим тебе под голова.

   — Что, бабушка?

   — Вот полешко осиново. К утру головушка и выздоровеет.

   — Неужто пособит?

   — Обязательно, сынок. Головна-то боль осинового духу боится. Давай положим.

Михаил Ярославич поднялся, сел. Бабка положила полешко в изголовье, прикрыла дерюжкой, молвила ласково:

   — Лягай, сынок, лягай. Почивай.

Князь лёг, бабка перекрестила его, пошептала какую-то молитовку, поплелась к печи. Кряхтя, забралась на неё. Притихла там.

На полене, ощущаемом через дерюжку, не засыпалось, но усталость, накопившаяся за день, быстро сморила князя. Утром, проснувшись, он действительно не ощутил боли. Даже повеселел.