Но он понимал, что если доводить дело до осады, то это значит почти наверняка проиграть войну. Надо готовиться к наступлению, встретить неприятеля далеко от города и постараться не допустить его к Твери. Поэтому шло срочное вооружение всех взрослых тверичан, город вместе с посадами превращался в военный лагерь. Тревожное ожидание нападения врага сплачивало жителей, настраивало на боевой лад: «Пересчитаем москвичам рёбра! Покажем им, где раки зимуют! Пострижём их наголо!» На всех углах звучали подобные оскорбительные и даже срамные для москвичей призывы.

И в крепости, и на всех посадах звенели едва не круглосуточно наковальни: «Бам-бам-бам, смерть врагам!» Ковалось оружие.

И в это время явился гонец от ханского посла.

   — Князь Михаил, Кавгадый обеспокоен, что ты опять вооружаешься.

   — Почему же он не обеспокоен тем, что князь московский вооружает против меня другие княжества? Даже Новгород поднимает против меня.

   — Но он уговаривает и Юрия не драться с тобой.

   — Плохо уговаривает. Князь Юрий уже подошёл к Клину и готов хоть завтра вступить в драку.

   — Но он боится тебя.

   — Пусть боится. Лишь бы мы его не боялись.

   — Но что мне сказать Кавгадыю?

   — Скажи, что рать неизбежна. Нарыв должен прорваться.

   — Но Кавгадый хочет мира.

   — Хочет мира, говоришь? А чего ж тогда он сам грабит мои земли?

   — Он не грабит, он берёт только сено для корма коням.

   — Но ведь сено смерды готовили для корма своей скотине. А не для ваших коней.

   — Что делать, князь? Снегом ведь не накормишь.

А снежок подваливал, усиливались морозы, и к началу студня[212] встали реки, замёрзли озера. Вскоре дозорные, посланные перехватить сообщения между москвичами и новгородцами, приволокли пленного языка — славянина. От него Михаил Ярославич узнал, что Юрий зовёт новгородцев к Бортневу, дабы, соединясь, идти на Тверь. Отправив языка в поруб, князь сказал решительно:

   — Ну что ж, на ловца и зверь бежит. Идём на Бортнев, преломим копьё с нетерпеливыми.

Юрий Данилович, приведя своё войско к Бортневу, встал лагерем. Поставил свой шатёр, в котором обосновалась княгиня Агафья и сразу же занялась обустройством походного семейного очага. У шатра всё время горел костёр, на котором готовилась пища для князя. Агафья считала своим долгом самой кормить мужа из своих рук. Правда, всё, что она умела, это лишь жарить на огне мясо да варить в котле пшённое хлёбово. Но и это, намотавшись на морозе по дружинам, князь съедал с великой охотой и всегда не забывал благодарить жену:

   — Спасибо, Гашенька, не знаю, чтоб я без тебя и делал.

От этих слов приятно становилось молодой княгине.

Рядом стоял и шатёр князя Бориса Даниловича, который тоже пользовался гостеприимством княгини Агафьи, часто обедая у неё.

Кавгадый со своими татарами встал за лесом и бывал у князя лишь наездами. И князь и посол опасались соединять свои воинства в одном лагере — это неизбежно повлекло бы за собой ссоры русских с татарами, а там, возможно, и драки.

   — Соединимся тогда, когда увидим полк Михаила! — так порешили они.

   — Когда я сцеплюсь с ним, — говорил Юрий, — ты зайдёшь к нему с хвоста. И он побежит как миленький. Вот тогда пускай вдогон своих головорезов.

   — Михаила, наверно, надо пленить?

   — Необязательно. В сече копьё и меч не разбирают, кто князь, а кто рядовой воин. В бою все равны.

   — Когда выступим?

   — Как только подойдут новгородцы. Застряли в Торжке, никак не выступят, обжираются с голодухи.

Более трёх недель прождал князь Юрий новгородцев. Столь долгое ожидание рати на морозе не шло на пользу воинам, у костров гудело недовольство:

   — Он что, привёл нас морозить? Мы ему тараканы?

   — Боится, наверно.

   — Ежели боится, незачем выступать было. У меня жонка вот-вот родить должна.

   — У тебя жонка, а у меня дома кобыла жерёбая, корова стельная. Заморозят бабы телёнка, ей-ей, заморозят. В прошлом годе я только и уследил. Оне дрыхли, мокрохвостые.

   — А може, опять уладятся, как тогда у Костромы?

   — Да уж скорей бы мирились, чё ли.

Кавгадый иногда затевал разговор о мире, но столь нерешительно, вяло, что Юрий с порога отметал мысль об этом:

   — Никогда! Или я, или он.

Ханский посол невольно чесал в потылице[213], помня наказ хана. И как ни прикидывал, получалось, что именно он будет виноват в случившемся. Кто бы ни победил. Узбек великим князем-то Михаила назначил и, если Юрий побьёт его (а это, пожалуй, так и будет), то хан с него, с Кавгадыя, и спросит: «Я зачем тебя посылал? Как ты допустил до этого?»

Но если победит Михаил (хотя в это с трудом верится), попрёков хана не избежать: «Как ты допустил до разгрома зятя моего?»

Куда ни кинь, кругом клин. Победа любой стороны грозила Кавгадыю неприятностями.

«Чёртов мальчишка, — думал он о Юрии. — Вожжа под хвост попала, закусил удила, ничем его не удержишь. Не был бы ты зятем хана, я б тебе показал».

Так и не мог решить для себя Кавгадый: чья победа для него выгодней? Лучше бы, конечно, опять разнять этих петухов, было б чем похвастаться перед ханом. Но ныне, судя по всему, оба настроены серьёзно и уступать никто не хочет.

Долгое топтание полка на одном месте имеет большой недостаток: снижается боевитость воинов, появляется некое благодушие — а-а, ничего не случится.

Видимо, на это и рассчитывал Михаил Ярославич, выдерживая противника в поле на морозе.

Иван Акинфович предлагал бить союзников по очереди. Начать с москвичей, а потом повернуть на новгородцев. Но князь отмахивался:

   — Погодь, погодь. Пусть до кучи сбегутся, тогда и почнём.

Приход новгородцев под Бортнев был встречен Юрием Даниловичем с удовлетворением, хотя и не без упрёков:

   — Ну наконец-то явились, — выговаривал он посаднику. — Сколько ж ждать можно?

   — Мы надеялись, он пойдёт на Торжок, и там укреплялись. А тут, в чистом поле, и обогреться негде.

   — Ничего. Возьмём Тверь, обогреемся.

В шатёр к Юрию Даниловичу были собраны все командиры — тысяцкие и даже некоторые сотские — для выработки согласованных действий.

Романец притащил откуда-то трёхсвечный шандал, возжёг свечи, чтоб было посветлее, и установил его на шаткий походный столик.

   — Ну вот, — начал князь, обведя удовлетворённым взором присутствующих. — Мы все в сборе, завтра выступаем на Тверь. Пойдём мы таким порядком...

Увы, каким порядком они пойдут на Тверь, князь сказать не успел. В этот миг в шатёр влетел Иванец с выпученными глазами и заорал:

   — Тверцы-ы-ы!

   — Чего орёшь? Какие тверды? Где?

   — Они из-за леса налетели.

   — Там же татары...

Все кинулись к выходу столь густо, что сорвали в дверях полог.

Тверской полк действительно налетел со стороны татар. Налетел неожиданно, когда доваривался в котлах ужин. Кавгадый, не желавший ничьей победы, увидел полк, во много превосходивший его отряд, принял, на его взгляд, самое верное решение: приказал санчакбеям[214] бросить стяги и бежать. И сам поскакал впереди отряда, уводя его в сторону от поля предстоящей сечи. Татарские кони были резвы, тверским конникам удалось срубить у котлов лишь несколько замешкавшихся татар, за остальными лишь взвился белой пылью снежок. Однако нескольких удалось захватить в плен.

Столь стремительное бегство татар вдохновило конников великого князя, и на московско-новгородский полк они вымчались из-за леса, уверенные в собственном успехе.

Нет ничего губительнее нападения врасплох на лагерь, не то что не изготовившийся к бою, но давно уже забывший, зачем он здесь. Именно долгое стояние москвичей на одном месте и их уверенность в грядущей победе с такими союзниками, как татары и славяне, сослужило им худую службу. Они не сомневались, что тверичане ждут их за стенами крепости, а те свалились как снег на голову.