Конечно, развод осложнил отношения сына с отцом, и в 1906 году Борис, только что восстановившись на V курсе, неожиданно подаёт прошение об отчислении по причине «невозможности платить за учение». Платил-то отец. Но, как видим, к девятьсот седьмому году все опять примирились.
Подробности революционного прошлого моего деда мне неизвестны, но некоторые обстоятельства можно представить по одному косвенному свидетельству.
Князь Владимир Андреевич Оболенский, тоже земец, а потом депутат Первой Думы от Крыма, уже в эмиграции (ну а как же!) написал великолепнейшие мемуары, изданные русским издательством в Париже (YMKA-PRESS, 1988). Владимир Оболенский был годами десятью старше Бориса Кабанова, имел четверых детей и, стало быть, больше тяготел к «отцам». И хотя был независим, смел и решителен (отчего в конце концов тюрьмы не миновал), но всё же в революцию не шёл, оставаясь земцем-конституционалистом и кадетом. Если общеземские съезды (то бишь, совещания) проходили в Москве с непременными общими обедами на двести человек в «Праге» на Арбате… Но пусть лучше князь Оболенский сам расскажет:
Во время своих поездок в Москву я всегда останавливался на Малой Бронной, в семье Мороз. Это были исключительно добрые и симпатичные люди. Александра Ивановна Мороз, урождённая Корнилова, когда-то принимала участие в народовольческом движении, была сослана в Сибирь по приговору суда в знаменитом процессе 193-х, там вышла замуж за М.С. Мороза и вернулась с мужем и двумя сыновьями в Москву. В 1905 году она была уже немолодой женщиной, но сохранила свой молодой идеализм. Муж, добродушный старик, хлебосол, любивший порой выпить и кутнуть с приятелями, плохо разбирался в политических вопросах, считал себя правее жены, но, в сущности, был целиком под её влиянием. Большинство их знакомых и друзей состояли либо из бывших народовольцев, либо из более молодых революционеров. Немудрено, что оба сына их, в это время студенты первого курса Петровской Академии, совсем ещё желторотые птенцы, попали в компанию юных социалистов-революционеров и принимали деятельное участие в подготовлявшемся тогда в Москве революционном восстании.
Двадцатипятилетний Борис Кабанов, хоть далеко и не был желторотым, но так ли уж мудрено, что, будучи студентом той же Петровской Академии, мог оказаться в той же или подобной компании?
Читаем Оболенского дальше:
У Морозов всегда было людно, шумно и весело. Среди их постоянных посетителей помню тогда ещё молодого писателя Чирикова. Он порядком выпивал за трапезами, а затем пел народные песни и с азартом отплясывал русскую.
Евгений Николаевич Чириков был тогда и впрямь «молодым писателем», хотя ему перевалило за сорок, но физическую молодость он истратил на волнения революционной страсти, а к этому времени по старой памяти представлялся то народником, то даже марксистом, но уже почитался «передовым писателем-реалистом» из горьковского окружения. Однако главное не в нём. Главное, что упоминание о Чирикове позволяет ощутить не одну только революционную атмосферу дома Морозов. Вот уж тут я прямо вижу молодого деда Бориса, и не вообще, не где-то, а именно в доме его сотоварищей по Академии, потому что любовь к народу и совесть, хоть и звали к борьбе, не борьба была им любима. А вот русскую песню, гитару свою — любил, и пляску с топотом и свистом готов был смотреть до полночи.
Ложась спать на один из диванов, я не знал, кого увижу утром на другом диване, стоявшем в моей комнате… А когда мне пришлось пожить у Морозов недели две незадолго до Московского восстания, смены людей на втором диване стали происходить чаще. Вместо прежних солидных бородатых незнакомцев, на нём появлялись спящие фигуры безусых юношей, рядом с которыми непременно лежали заряженные браунинги или маузеры. Это были товарищи сыновей, состоявшие дружинниками эсеровских организаций. Революционность сыновей пугала добродушного отца, который ссорился с ними не столько из-за существа их политических настроений, сколько из-за неосторожного поведения… Когда я, проезжая Москву через несколько дней после восстания, заехал к Морозам на Малую Бронную, я никого не застал на их квартире, кроме их старой кухарки. «Ах, барин, — говорила она мне взволнованно, — и что у нас было! На Бронной у нас всё брегаты да брегаты (баррикады), пушки палили, думали, что никто из нас в живых не останется». Действительно, Малая Бронная оказалась одним из центров восстания, и громадные дыры в стенах домов свидетельствовали о недавно происходивших уличных боях.
Мальчики Морозы принимали деятельное участие в Московском восстании, но сумели скрыться и избежать преследований. Через несколько лет они стали агрономами и очень интересовались своей специальностью, совершенно потеряв вкус ко всякой политике.
Дед Борис тоже стал агрономом и тоже «интересовался специальностью», потеряв вкус к политике, но избежать преследований не сумел.
Сначала сидел он в Бутырках — без следствия и суда. Таких неопределённых сидельцев было много, и, чтобы привлечь к себе внимание, они, сговорившись, распороли матрацы, обвязали решётки на окнах соломой и подожгли. Народ сбежался: «Бутырки горят!»
Дальнейшее трудно расчислить по календарю. Известно, что была тюрьма и ссылка в Вологодскую губернию, и поражение в правах с ограничением проживания. Но всё же, как видим, учиться Борис продолжал, а к 1907 году был и женат. Эти странности (когда что успевается?) объяснить может только странная репрессивная система тогдашней России.
Взять того же Оболенского. Когда распустили Первую Думу… А её распустили просто. Думцы-то, зная, что вот-вот их распустят, готовились всё равно Думу не покидать в знак протеста, а в одно прекрасное утро Таврический дворец оказался просто запертым и под охраной. Так вот, когда Думу таким образом распустили, часть депутатов — в их числе Оболенский — уехала в Выборг. Там посудачили, а потом сочинили и разослали воззвание с призывом не платить налоги и уклоняться от воинской повинности до созыва новой Думы. Следствие по делу о Выборгском воззвании длилось полтора года, которые Оболенский провёл не в тюрьме, а на даче под Алуштой и в Симферополе, где редактировал газету «Жизнь Крыма» и родил ещё одного сына. Потом был суд в Петербурге, и князь получил три месяца тюрьмы, но вернулся в Крым к прежним занятиям и только ещё через полгода, родив дочку, оказался высланным из Таврической губернии под гласный надзор полиции на два года. Рассудив, что три месяца меньше двух лет, князь решительно напомнил о первоначальном приговоре и стал просить тюрьмы, но это оказалось не так просто.
Тюрьмы были переполнены, и людям, пребывание которых на свободе не считалось опасным, приходилось ждать своей очереди.
Пришлось хлопотать, пустив в ход знакомства и связи, дойдя до министра юстиции. И вот…
Просьба была уважена, и я незаконно поехал в Петербург, въезд в который мне бы запрещён, чтобы там по протекции сесть в тюрьму.
Удивительно ли, что и Борис Кабанов успел за всеми репрессивными делами обвенчаться с девицей Александрой и ко времени Третьей Думы (а Второй — жизни было семьдесят два дня) родить для меня будущую маму?
Венчались Борис и Александра в Геленджике. Но не в самом Геленджике, а за горой, в Адербиевке, где была греческая церковь — так родители Шуры хотели. Туда отправились пышно, по-гречески, на шести фаэтонах. Тогда же и порешили обосноваться в Геленджике вместе с Авраамом и Дуней в доме из двух половин под одной крышей. Дом был уже не турлучный, а сложили из дикого камня. И покрыли дубовой дранкой, она продержалась полвека, пережив все норд-осты и осколочные ранения от немецких бомбёжек.
Так началась геленджикская история Юшек и Кабановых. А в Адербиевке до сих пор стоит нерушимый каменный остов той греческой церкви…
Помню, мама говорила, как жаль, что пропали «папины записи», — дед Борис собирал народные частушки, когда был в ссылке в Вологодской губернии. Мама говорила, что дед советовался по этому делу со Львом Толстым, писал ему. И что даже Толстой ответил. Но ничего этого теперь уже нет.
