Мама как-то говорила, что у нас в доме было, да затерялось «хорошее» письмо «дедушки к папе», и, скорее всего, оно пропало, как и многое другое.

Мама вообще была очень сдержана на слова, и когда она сказала одно только слово о смысле письма — «хорошее», глаза её и голос стали особенно тёплыми. А когда мамы уже не было, и я раскопал-таки это письмо, мне открылись большие значения маминого слова.

Письмо, конечно, хорошее. Всем хорошее. Доверительным тоном, нежной строгостью к сыну, простой разумностью. Всё так. Но главный смысл в своё объемлющее слово мама вложила иной. Хорошим письмо для мамы было концовкой его, где речь о надежде на русский народ. Тут не к месту вспоминать истоки и всю предысторию русской мировой идеи. Не прадед же мой первым её породил. Но мама, конечно, склонна была считать, что дедушка был первый. Ну, не то чтобы так уж и первый — что-то такое и раньше было, говорилось, читалось и пелось… Но — так? Так просто и коротко, не в статье, не в трактате, не городу и миру, а дома, в семье и только для папы… нет, это всё-таки наше, семейное дело, и дедушка — первый.

Но и это не всё и не главное. Главное, думала мама, что ведь так оно и вышло. И светлое царство правды и справедливости Россия создала! И позвала народы Запада на светлый братский пир. А то ведь, что же Запад? До фашизма скатился — вот его путь. А кто преодолел фашизм? Опять же Россия. Вот как всё по-дедушкиному вышло… Ну и что же, что не всё. Что ж из того, что в Феврале папа был такой счастливый, а потом, с каждым годом, делался всё молчаливее? Тут понятно. И где ж им, старикам, за юношами гнаться, когда юноши, кумиры дочерей, сплошь краснофлотцы, а папа совсем иной и дома не выходит к обеду без галстука. Как-то раз морячок знакомый заскочил в гости и не сробел, увидав семью за обедом, а легонько хлопнул папу по плечу и весело поощрил:

— Ничего, папаша, ты не робей. Ты шáмай, шáмай!

А дочки пели, смеялись, как дети, отчего же вдруг папа, сам весёлый и добрый, вдруг однажды взял и обронил — не сварливо, не зло, а печально-печально:

— Ох, большевики ваши… Ох, они себя и не так ещё покажут!

И отчего только слова эти помнились? Отчего же всё было не так?! И папа умер — на пятьдесят четвёртом году жизни. И не увидел внуков. Кто ж думал тогда, что папа ушёл от Лубянки? Это потом стало жутко, как много на папе сошлось: из дворян да к тому же эсер, хоть и бывший, и служит в Наркомземе (где сорную траву с поля вон!), а если этого мало, то вот и последнее — Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев, вырубленное под самый корень, но уже без него.

Ну, было… Мало ли что. А Европу от Гитлера всё же спасли.

Ладно, вернёмся к письму и посмотрим «Вести из Думы». На дворе стояла весна, и Дума испытывала сильное возбуждение. Только что она открылась, и в зале заседаний провалился потолок. Никто не пострадал, но сразу было сказано, что обвал предумышленный. От того ли, нет ли, но именно после этого февральского дня возобладало в Думе неудержимое стремление смести имеющуюся власть и гордо сесть на её развалинах. Когда после разъяснения, данного по поводу одного из бесконечных «запросов», премьер Столыпин хотел из Думы удалиться, кавказский левый депутат Зурабов закричал ему «с резким восточным акцентом»:

— Гаспадын! Гаспадын миныстр, ты пагади, пажалста, нэ ухады, я тэбя ещё ругать буду!

Тут, конечно, не лишне пояснить, что это Вторая Дума. Владимир Семёнович в письме упомянул Крушевана, с которым он «вполне согласен на этот раз», а именно по поводу того, что вот 7-я Дума «будет настоящей». Прибавлять что-либо к упомянутой фамилии надобности не было — персонаж очень даже известен. Но это тогда, а сегодня, пожалуй, кое-что прибавим.

Крушеван был родом из Бессарабии, а по положению люмпен-дворянин. Росту небольшого, смолоду лыс. Один из его современников отметил даже странную особенность лысины Крушевана, что она, дескать, у него — «оранжева». Трудно вообразить эту лысину в цвете, но, поскольку она всё же была, Крушеван имел возможность все заботы о красоте своей отдать усам — они были черны, густы, длинны и на концах загибались кверху кольцами, изумительными по совершенству. Однако и при такой красоте везения не было. Дворянство само по себе ничего не давало, и четыре класса кишинёвской гимназии не очень помогали. Значит, кто-то мешал. Крушеван стал присматриваться — кто же? — и присмотрелся столь пристально, что в глазах его слились и смешались армянская огненность и еврейская грусть. Армяне и евреи заполонили его родную Бессарабию, а Крушеван огненно их не любил и глубоко был ими опечален. Стараниями Крушевана случился в Кишинёве еврейский погром, после чего студент Дашевский пытался Крушевана убить, но неудачно. С тех пор Крушеван всегда ходил с револьвером и никогда не ел и не пил, боясь отравы. Когда же Государь Император объявил демократию, Крушеван создал бессарабское отделение Союза русского народа, и в Думу избран был как раз от этого «союза». Он же первым напечатал в Петербурге «Протоколы сионских мудрецов», состряпанные в Париже радением Рачковского. Этот гений провокаций заведовал всей секретной русской полицией за границею и даже завёл при департаменте полиции особую типографию «для науськивания тёмных сил преимущественно против евреев» (см. Воспоминания С.Ю. Витте). Крушеван, конечно, не в тайной типографии «Протоколы» печатал, но текст из этих недр добыл и поместил в открытую печать — в недолго жившую газету «Знамя» (1903, 28 авг. — 7 сент.), но уже под собственным и более прекрасным заголовком:

«Отсюда всё пошло», как сказал по другому поводу Наум Коржавин. Не всё, конечно, но многое пошло отсюда.

Не думал я, что Крушеван займёт так много места, но без того нельзя бы было понять, отчего упомянул его мой прадед и отчего именно так помянул. Я это поясню примером. Вот, если б, скажем, Макашов, наш люмпен-генерал, по какой-то причине вдруг выразился бы так, что, мол, 6-я Дума, в которой он, так вышло, заседал, ещё «ненастоящая», то тут как раз и был бы случай, когда любой приличный человек «на этот раз» с ним мог бы согласиться.

Да, не к добру я люмпен-Макашова помянул: ведь в Думу 2003 года он опять всосался. Как будто где канализацию прорвало!

Итак, речь шла у нас о Второй Думе начала ХХ века, и значит, потребуется несколько штрихов к тому, что было раньше.

Понятно, что раньше была Первая, там тоже пели все один мотив: «Правительство в отставку!» Ну а ещё раньше был Пятый год. Владимир Семёнович, как зрелый муж и отец семейства, в драку не лез, у него была своя общественная стезя — земская. Это движение, начатое Великими реформами шестидесятых годов, к началу XX века так разрослось, что стало выламываться из рамок местного хозяйственного самоуправления, и губернские земские собрания уже принимали резолюции с призывами к свободе слова, собраний и вообще контроля над действиями правительства. Чтобы как-то утишить земских либералов, правительство запретило общеземские съезды, и земцы стали проводить «совещания», к одному из которых, к Петербургскому, Владимир Семёнович и готовил спешные доклады, что видно из письма. А «совещания» и были — те же съезды.

Борис же Кабанов (мой дед Борис), будучи молодым человеком и студентом, любил — погорячее и уже на втором году высшего обучения был отчислен за участие в студенческом митинге. Отец помог восстановиться, а сын через год подвергся аресту по ст. 121 Уложения о наказаниях — за участие в беспорядках. И в Пятом году студент Борис Кабанов состоял уже в «дружине», то есть в боевом вооружённом отряде. По времени где-то вскоре и состоялся развод Владимира Семёновича с матерью Бориса.

Отчего происходят разводы, в точности никто знать не может. Даже разведённые — муж и жена — трактуют по-разному… Где же другим, даже близким, судить? Потому и не станем строить догадок, тем более — дело не наше. Только вот, разве к слову, приведу один факт. Хотя Владимир Семёнович к революционности сына снисходительно относился, но, может быть, снисходительность он только проявлял — в духе времени, а на самом-то деле решительно хотел уберечь любимого сына от пагубных следствий. Хотел, да не мог. Находил ли он в этом поддержку у жены своей, мамы Бориса? Ничего мы об этом не знаем. А знаем лишь то, что в архивах Бутырской тюрьмы покоится «дело Варвары Николаевны Кабановой», заведённое в феврале 1905 года. Не тут ли сокрыта причина?