— А больше-то за ним никакой вины нет?
— Какая же вина?.. Только, я знаю, они его отсюда теперь не выпустят...
— Петр Васильевич, что ж, так и сказал ему?
— Не видали они еще его. Он вчера только утром приехал-то... Рассказывают, письма какие-то привез барину из Петербурга, от князей, графов, генералов... Говорит, со всеми он знаком, и все просят барина за него... Только...
— Что только?
— Не думаю, чтоб он его отпустил. Очень это им обидно, что им разрешения не было дано, а ему дадут... Они раз пять об этом вспоминали... Уж я-то знаю их, — заключила Фиона.
— А отчего же дядю не пускают? — спросил я, все время внимательно слушавший разговор.
— Это не твое дело. Пей чай.
— Я больше не хочу... — Встал, поцеловал матушку и спросил: — Что ж, позвать его сюда?
— Сиди — это не твое дело...
Я опять сел.
— Фиона, ты говоришь, это Степанкин сын? Какой же это? Что в поваренках был? — спросила матушка.
— Этот самый-с... Теперь не узнаете... Совсем по-благородному...
— Волоса у него, мама, до самых плеч. Вот как у Сони, — сказал я.
— Погодите, дяденька ужо вот приедут — сейчас прикажут остричь его, — заметила мне Фиона и как-то странно улыбнулась: «будет, дескать, ему на орехи...»
Дети вообще чутки и гораздо понятливее, чем думают о них взрослые, особенно такие нервные и впечатлительные дети, как я был тогда. Совершенно безотчетно, так почему-то, я решил, что ему предстоит много несчастья, и мне стало его ужасно жалко...
— Ведь он же ничего дурного не сделал, — сказал я. — За что же он будет к нему придираться?..
Фиона смотрела на меня и улыбалась своей почтительной, но и загадочной улыбкой. Матушка, тоже что-то соображавшая в это время, с некоторой досадой опять заметила мне, что это вовсе не мое дело, а гораздо умнее будет, если я буду говорить с сестрой по-французски...
— Мама, мы с Соней в сад пойдем — можно? — спросил я.
— Можно. Только…
Она запнулась.
— Только вы идите с ней и играйте одни... Вам с «ним» нечего разговаривать...
Но она и сама поднялась, очевидно тоже собираясь идти.
— Пойдем, Фиоша, посмотрю я, что это за франт у вас проявился, — сказала она, и обе, улыбающиеся, пошли вместе с нами через зал, гостиную на террасу.
Мы с сестрой шли впереди, и я с нетерпением, как только вступил на террасу, оглянулся по сторонам. Но его не было.
— Экая прелесть... сирень-то... А вот у нас, что я ни делаю, не идет она... — говорила матушка. — Ну, где ж он?..
— Нет его. Он, должно быть, ждал-ждал тебя, да так и ушел, — сказал я.
— Барин какой... ох, уж и дождется он... быть ему драному... вот он, извольте видеть, по липовой-то дорожке разгуливает... Ну, увидал бы Петр Васильевич... — и Фиона, сомнительно улыбаясь, покачала головой.
По липовой аллее, то есть по той, которая была посредине между всеми другими, расходившимися во все стороны от террасы, действительно сюда, к нам, шел он...
Мы все стояли группой посреди террасы и смотрели на него. Когда наконец он был уже в сиреневой просеке, которой оканчивалась аллея, он снял на ходу шляпу, поклонился и опять совершенно свободно и вольно надел ее.
— Извольте видеть, каков! — сказала Фиона.
Матушка ничего не отвечала.
Он прошел полукруглую площадку, отделявшую сирень от террасы, и начал подниматься уж по ступенькам. На последней он опять снял шляпу, сделал к нам еще несколько шагов и опять поклонился. Матушка слегка наклонила голову.
— Вы меня, конечно, не узнаете... А я, Катерина Васильевна, помню вас, когда еще поваренком здесь был, — сказал он. — Вы приезжали...
— Нет, я помню... и Степана помню...
— Это давно было... лет десять... больше, пожалуй, — сказал он, вынул из кармана фуляровый платок, отер им лоб, встряхнул волосами, поправил их и опять надел шляпу.
Фиона удивленно посмотрела на него, потом перевела глаза на матушку.
— Вы хотели видеть меня? — спросила матушка, — Что же вам?
Этой сдержанности и даже сухости, кажется, он не ожидал, потому что как-то странно посмотрел на матушку, на всех нас, на мгновение как бы задумался, и едва заметная горькая улыбка появилась у него и осталась на губах...
— Я так обрадовался, что вы приехали... Я много рассчитывал на вас... Мне хотелось бы о многом с вами поговорить, — сказал он.
Но он говорил это уж совсем не тем голосом: так говорят люди, когда рассказывают о своих ошибках: «а я-де вот был так глуп...»
— Я вам ничего не могу сделать... Это все как Петр Васильевич, — сказала матушка.
— Вы все-таки можете мне уделить хоть несколько минут?.. Мне бы с вами с одними хотелось переговорить... — спросил он.
Матушка, ничего не отвечая ему, посмотрела на Фиону, на нас.
— Вы меня подождите здесь... я сейчас, — сказала она, открыла зонтик и пошла к ступенькам.
Он пропустил ее мимо себя, сделав нечто вроде поклона, и пошел за ней. Когда они были уж почти возле сирени, он пошел с ней рядом, и было видно, что они говорят, но уж слышать ничего нельзя было. Мы смотрели вслед им.
— О-ох, — покачивая головой, проговорила Фиона. Мы с сестрой обернулись на нее. — И задаст ему дяденька за все это...
— За что?
— Так... очень уж...
— Он же ведь ничего дурного не сделал?..
— Мало ли что...
«За что это они ждут ему всех этих бед? — думал я. — И какое им дело до его волос? Я ему скажу, чтоб он поскорее, до дяди, остриг их. Тогда ему ничего не будет...»
Матушка с живописцем дошли до самого конца аллеи, так что их уж едва было видно. Что-то долго стояли там и пошли опять назад. Когда они начали приближаться к нам и были уж недалеко от сирени, я позвал Соню:
— Побежим к ним...
Но Фиона нас остановила, заметив: «Маменька будут гневаться... нельзя...»
Они у сирени опять что-то долго говорили и потом тихо, несколько раз останавливаясь, пошли сюда к нам, к террасе; у самых ступенек он взял руку у матушки и несколько раз почтительно, но как-то восторженно и горячо поцеловал ее. Матушка, по обыкновению, спокойно, флегматично допустила его сделать это, что-то еще сказала ему и, придерживая одной рукой платье, медленно начала подниматься по ступенькам. Он шел позади ее, махая шляпой себе о лицо и нервно то и дело поправляя волоса. Когда они подошли к нам, он сказал ей:
— Вы мне позвольте, Катерина Васильевна, на память вам и в благодарность за все, что вы делаете для меня, снять с них портрет... Я с собой взял сюда краски.
— В самом деле! Вот это отлично, — несколько оживленнее обыкновенного сказала матушка. — Только ведь мы здесь всего дня три пробудем...
— Я к вам приеду... Я постараюсь, чтобы Петр Васильевич меня как можно поскорее отпустил... Я тогда перед отъездом явлюсь к вам и в неделю их обоих нарисую...
Он был такой счастливый, сияющий...
В дверях, выходящих из гостиной на террасу, показался лакей, приблизился к матушке и спросил:
— Фриштик[50] прикажете в столовой подавать или прикажете здесь накрыть?
— Все равно, хоть здесь...
Мы все сидели на деревянных садовых стульях, расставленных на террасе, вдоль стен, по углам, вокруг таких же садовых столиков, а он стоял, прислонившись к большой колонне, и рассказывал что-то о том, как привезли его мальчиком в Петербург, он жил там у какого-то живописца... Я смотрел на него и внимательно слушал. Когда он замолчал, я не вытерпел и спросил его:
— Вы можете мне что-нибудь нарисовать?
— С удовольствием. Что хотите? Лошадку?
— Хорошо. Что-нибудь.
Он пошарил у себя в боковом кармане, вынул оттуда карандаш...
— А вот бумаги-то у меня уж нет...
Я побежал и принес ему бумаги. Он длинно и остро, не по-нашему, очинил карандаш, сел на стул, положил бумагу на широкое балконное перило и еще раз спросил, что же ему нарисовать?
— Что-нибудь.
— Ну, хорошо. Я вам нарисую петербургского чухонца на лошади. Таких лошадей здесь нет...
