— Анна Карловна! — обратилась матушка к гувернантке. — Вы, однако, с детьми пообождите здесь, — я посмотрю, можно ли нам еще. Это что-то странное... Я прежде посмотрю...

Но в это время дверь в приемную из зала отворилась, и в дверях показалась тетя Рая с холодной, мертвой, по обыкновению, своей улыбкой на лице.

— Рая, что это у тебя? — спросила, идя к ней навстречу, матушка.

— А что? Свадьба, — ответила она.

Матушка начала с ней здороваться, то есть целоваться.

— Да что это, Рая, за фантазия у тебя?

— Любимую фрейлину свою выдаю замуж... За ее честную и верную службу... За дворянина...

Она говорила это вкрадчивым, мягким голосом, улыбаясь и даже как будто желая рассмеяться, но злоба — даже мы, дети, заметили эту злобу, — видно было, так и кипит в ней.

Рая начала нас поочередно целовать, то есть касаться наших щек своими холодными, бледными, сжатыми губами.

— Ну, пойдемте же... пойдемте... Катенька, пойдем же, — позвала она матушку.

— Рая, но мы... может, помешаем? — проговорила матушка, продолжая с недоумением смотреть на нее.

— Нет, это сейчас кончится. Я их всех сейчас прогоню... этих молодых... — не проговорила, а уж точно прошипела она.

В зале мы увидели странное, невиданное нами общество каких-то горничных не горничных, купчих не купчих — В пестрых платках, в ярких шерстяных и шелковых платьях, в чепцах, и между ними не менее странного вида мужчины — тоже не то лакеи, не то мещане, не то приказчики. Два или три попа.

— Ну, довольно, дорогие гости... благодарю вас за честь, какую мне оказали... — резким, звонким голосом проговорила тетя Рая, обращаясь к умолкшей при нашем появлении компании. — Довольно... Угостила чем могла, не взыщите...

И обращаясь к нам, добавила:

— А вот пойдемте, я вам молодых покажу... Их, однако, тоже надо выпроводить... довольно с них...

Она и мы за ней прошли среди этой расступившейся толпы в гостиную. На диване там сидели молодые, вставшие молча при нашем появлении, — Василий Прокофьич и рядом с ним Марфуша.

Я был тогда мальчик лет десяти, но я заметил и ясно, сразу увидел, что здесь идет страшное что-то, происходит какая-то драма, которой смысла я не понимаю, но все-таки я ее вижу, я чувствую, что какая же это свадьба, какое это веселье?!. Я посмотрел на тетку, потом остановился на лицах жениха и невесты и, весь поглощенный вниманием, задумался, прислонившись к какой-то этажерке, и смотрел, не мог оторваться от этого жалкого, маленького лица Василия Прокофьича, поминутно подергивавшегося и старавшегося улыбнуться, но улыбка все не выходила у него никак. Он увидел и заметил меня и мне что-то такое делал лицом, выражал тоже какое-то приветствие... И Марфуша, эта вечная хохотунья, которая или хохотала, или стояла на коленях, — теперь была мертвенно бледна. Она стояла с опущенными глазами, но иногда поднимала их, уставлялась ими в одну точку и так и смотрела...

— Ты что же нейдешь, — называя меня по имени, позвала матушка из другой уж комнаты.

Я и не слыхал, как они все ушли из гостиной...

— Евпраксеюшка[64], — говорила в другой комнате тетя Рая своей наперснице, — ты все это вели убрать, выпроводи их...

— Я понимаю-с, — отвечала Евпраксеюшка. — А молодых во флигель?

— Да, да. Как я сказала... И все-все с нее... до последней нитки...

— Слушаю-с.

— В то же самое платье опять.

— Слушаю-с.

— Дворянку-то эту...

Улыбающееся лицо Раи было ужасно, отвратительно: бледное, искаженное злобой, с горящими как в лихорадке глазами.

Матушка посматривала на нее, оглядываясь на нас, и подолгу глядела, как бы стараясь заметить или изучить, какое все это произведет на нас впечатление.

Евпраксеюшка несколько раз порывалась идти исполнять ее приказания, но Рая ее все удерживала новым приказанием каким-нибудь или подтверждением прежних.

— Все... ну, ты знаешь, как я приказывала, — повторяла Рая.

— Слушаю, матушка-барышня. Понимаю-с. Как изволили приказать, так и будет-с... — повторяла все Евпраксеюшка.

— Ну, иди же, — решительно наконец сказала Рая.

Евпраксеюшка пошла в гостиную к молодым и далее, а Рая, как ни в чем не бывало, обратилась к нам:

— Ну, наверх ко мне пойдемте!

Наверху у нее было все по-прежнему — изумительно чисто, строго аккуратно, точно все замерло, и тихо-тихо, несмотря даже на наши голоса и шаги.

Она осведомилась — не хотим ли мы есть. Нам сейчас собрали целый обед, начиная с супа. Рая сидела с нами, болтала, даже смеялась естественным, а не притворным, как там, внизу, смехом и все посматривала на матушку.

— Да, Катенька... так-то... — несколько раз начинала она и не доканчивала.

Матушка покачивала головой и, задумчиво смотря на нее, вздыхала.

— На свадьбу попала... ты не ожидала? — говорила Рая.

— Кто же этого мог ожидать?

— Так-то...

Матушка, видимо, воздерживалась от разговора, находя, очевидно, неудобным начинать его при нас, и отвечала ей отрывочными фразами.

Мы еще не кончили обедать, как пришла уже наверх Евпраксеюшка и доложила, что все исполнила, как было приказано.

— Всех выгнала их? — спросила Рая.

— Никого нет. Все уехали.

— А ее... все сняла?

— Все-с.

Рая засмеялась.

— Ну и что ж она?

— Плачет.

Рая опять рассмеялась.

— А он что?

— Да он что ж? Он...

Матушка несколько раз перебивала и этот короткий ее разговор, видимо желая замять его, и опять-таки по той же причине, то есть что мы были здесь.

Мы только что кончили обедать, она обратилась к Евпраксеюшке и спросила:

— Что, внизу уж совсем никого нет? Все ушли?

— Все-с. До одного человека все, и убрали всё уж.

— Ну, Анна Карловна, — сказала она гувернантке, — пойдите с ними вниз; пускай они там побегают.

Анна Карловна увела нас. Мы ходили, осматривая эти пустые, обширные, с низкими потолками комнаты, где сейчас только была собрана такая странная компания.

— Анна Карловна, это что же такое она сделала с ними? — спросил я гувернантку.

— С кем?

— А вот с Васильем Прокофьичем и с Марфушей?

— Выдала замуж, и больше ничего.

— Где же они теперь будут жить?

— Ах, играйте лучше с Соней: это совсем не ваше дело. До вас вовсе это не касается...

Вечером, то есть так через час или часа через полтора, за нами пришла горничная сверху и позвала чай пить. Раю мы застали сидящею в кресле с повязанной белой мокрой повязкой головой.

Я посмотрел и ничего не спросил.

Сестра Соня посмотрела на нее и спросила:

— Тетя Рая, что это у тебя?

— Голова болит. Разве ты не видишь? — за нее ответила матушка и добавила, обращаясь к гувернантке:

— А вы, Анна Карловна, как они чаю напьются, ведите их спать. Нынче, с дороги, им надо раньше ложиться.

При прощании, когда нас повели спать, тетя Рая улыбнулась нам каждому, как бы желала этим сказать нам: «Это ничего...»

Я был тогда в заведовании одновременно у трех: у Анны Карловны, заведовавшей нами вообще — ученьем, воспитанием, манерами и проч., у няньки, наблюдавшей за тем, чтобы все было на мне чисто, ничего не разорвано, и у лакея, укладывавшего меня спать и потом утром приходившего подать мне умыться, вычистить сапоги, платье и проч. Вечером поэтому Анна Карловна сдала меня Ивану, и я с пим пошел в комнату, в которой мне была приготовлена постель.

Я живо помню, что мне все хотелось спросить его — в чем тут дело, но меня удерживало чувство стыдливости: я догадывался, что тут что-то такое, что мне будет ужасно стыдно выслушать от Ивана, и я так и но спросил его — духу не хватило. Ужасно хотелось знать, в чем дело, но если бы это я мог как-нибудь узнать стороной — при мне бы кто-нибудь сказал, услыхал бы я случайно, но только не самому спросить и услышать ответ себе...

Ночью меня разбудило какое-то необыкновенное движение, поднявшееся во всем доме. Я стал прислушиваться. Долетали отдельные фразы. Я разобрал голос Евпракееюшки, голос гувернантки нашей, голос матушки. За кем-то посылали, куда-то кого-то отправляли.