Немного вычитала из него Мариша: Василий жив, и только, а все остальное — мечты о встрече, любовь и тоска — истлело окончательно и обратилось в прах. Не больше того рассказал и Григорий, даже то позабыл, как одет был Василий.

Работал Григорий на лесопильном заводе, жил в небольшой отдельной комнатке. Обставил ее просто и сурово, по вкусам того времени: спать — солдатский топчан, вместо стола и шкафа — лазаретная тумбочка, к тумбочке — некрашеный табурет и в угол — ящик из-под махорки, на тот случай, если придут гости. Сорвал древние, дореволюционные обои с голубыми цветочками, стены и потолок побелил мелом. Комнатка получилась светлая и легкая, где ничто не тяготело над душой.

Когда встал вопрос, что же делать Марише, Григорий посоветовал поступить, как он, — остаться в городе, взять работу, найти комнатку и отсюда искать Василия. Ездить за ним бесполезно, он может быть не на востоке, а в другом месте России, с востока в Россию каждый день идут воинские эшелоны. А Россия велика, обыскать всю — не хватит жизни.

Мариша подумала, что однажды уже доверялась Григорию — он провел Василия от порога в город, был еще мальчиком, а кончилось все добром, — решила довериться и теперь. Работать она поступила в военный лазарет сиделкой, комнатку нашла на Первой Набережной улице, где по вечерам все так напоминало родное: на реке зажигались красные и белые бакены, на далеком берегу за рекой — разноцветные мигалки, а шум городского движения почти в точности повторял шум воды у порога. Григорий и для этой комнатки достал топчан, тумбочку и табурет, Маришиной дочурке — детский стол и стул. Потом все трое сходили в Общество Красного Креста и Полумесяца, написали заявление о розыске полкового комиссара Василия Рябинина.

— Бывает, находят? — спросила Мариша.

В «Кресте» даже обиделись: они разыскали тысячи людей.

— Простите, я деревенская, глупая, — извинилась она.

У каждого был свой распорядок жизни: Мариша сутки работала, затем сутки отдыхала, Григорий полный свободный день получал раз в неделю, маленькая жила в детском доме, у матери бывала как придется. Мариша отметила часть листиков в отрывном календаре и сказала Григорию:

— Это наши общие выходные. В эти дни, Гриша, ты у нас.

И в первый же выходной испекла пироги с толченой черемухой, купила меду и села к окну ждать Григория. Около полудня в конце Набережной улицы показалась знакомая серая шинель и черная партизанская папаха. На мирную одежду Григорий не успел еще заработать и ходил, как отпустили из армии: шинель, мохнатая, баранья папаха, брюки и гимнастерка желтоватого японского сукна, английские ботинки на толстой воловьей подошве, серые вязаные обмотки. И потом, когда заработал, остался в том же, износил дотла, потому что все было не просто куплено и надето, а добыто в тяжелых, опасных боях.

Григорий поздоровался по-военному, рукой к виску, сказал: «В „Кресте“ пока ничего нет», — положил на тумбочку свежую газету для Мариши, сайку для маленькой и подумал: «Сгноил письмо-то. Из-за тебя сиротствуют. Взамен сайку. И такой в гости лезешь. У… гад. Не ходи уж!» — Он топтался около двери, лениво расстегивая шинель. Мариша возилась у тумбочки, готовила чай…

— Ты, Гриша, припомнил что-нибудь? — спросила она. — Ну, какой он? Шинель, шапка?

— Да, шинель. Шапка, кажись, серая, — уныло, не веря себе, рассказывал Григорий.

— Постарел, изменился? С бородой?

Григорий краснел: «Не помню», и повторял: шапка… шинель с хлястиком.

— Все шинели с хлястиком. — Мариша повернулась к Григорию, смеясь, показала на потолок. — Ты куда глядел-то, туда? — Она знала, что в детстве Григорий был страшно рассеян и забывчив, мать, посылая его куда-нибудь, завязывала ему на поясе узелок. «Станет находить на тебя, ты поясок тронь, и отхлынет». Звали его по деревне «Гришка считай ворон!». На это и намекала теперь Мариша.

Григорий понял намек и посетовал:

— Да, все вылетело, как в трубу. А умею ведь, что надо, никогда не позабуду, — заметил, что допустил неловкость: Василия, значит, не надо было, — и растерялся окончательно: — Я, пожалуй, пойду.

— Куда? — всполошилась Мариша. — Обиделся?

— Нет, чего ж… Посидел, и будет, — бормотал он, застегивая шинель. — Обижаться на меня вот надо. Письмо загробил, перезабыл все. От меня одна мука.

— И сам побежал… Нашел тоже облегченье! — Мариша сдернула с Григория шапку. — Сиди и не выдумывай! Ты у нас один свой.

Бывал он каждый выходной день: маленькой, которую звал Подсолнухом, приносил сайку или конфету, Марише — газету или книгу и всегда что-нибудь рассказывал. Оказался он на что забывчив, а на что необыкновенно памятлив, однажды пересказал книжку «Робинзон Крузо» почти слово в слово.

Больше всего он любил книги про будущую жизнь: «Государство солнца», «Вести ниоткуда». Он был уверен, что скоро эта жизнь осуществится повсюду, вплоть до Красноярска.

Слушая его, Мариша все думала: «Василий, пожалуй, и не то еще знает. Григорий всего только партизан, а Василий — комиссар. Одна я дура дурой. Как же я такая жить с ним буду?» И решила учиться; сначала прошла курсы медицинских сестер, потом поступила в фельдшерскую школу. Григорий поступил в строительный техникум. Мариша постоянно выспрашивала, чему учат в техникуме и что знает Григорий помимо техникума, и думала: «С этим хоть наравне буду».

В Октябрьский праздник Григорий принес маленькой лыжи и ваньку-встаньку, который был расписан под сказочного Ивана-царевича: красный с золотом кафтанчик, соболья шайка, из-под нее русые по плечи кудри, на румяном лице огромные синие глаза.

— Денег ведь стоит, — упрекнула Мариша Григория.

— Денег? А я на что плотник… Лыжи сам сделал. Куплен один Ваня.

Мариша с Григорием читали утопию Вильяма Мориса «Вести ниоткуда». Девочка возилась с игрушками, поила их чаем, укладывала спать. Первым заснул коричневый байковый мишка. Косолапый, неловкий, стоять он совсем не умел, сидеть мог только прислонившись к стене и большую часть времени проводил поэтому лежа. Потом заснули ситцевая кукла Катя, резиновый голыш Адам, шары, обручи. Но «ванька» оказался озорником и неслухом. Чего только не делала маленькая, и говорила ему сказки, и пела, и грозила: вот приедет папа, обязательно нажалуюсь! — укладывала силой, а «ванька», едва коснувшись подушки, мгновенно поднимал голову. Маленькая рассердилась, отшлепала «ваньку» ладошкой. Он качнул головой: засну, мол, не бей! — и отскочил в темный угол. Нашла его там… Стоит, таращит упрямые глазищи на лампу. Девочка погрозила неслуху кулаком: погоди, дождешься! — и отошла к матери.

— Мама, мама, скоро приедет наш папа?

— Скоро. Отвоюется и приедет.

На некоторое время затихла около матери, потом вдруг спросила:

— Дядя Гриша, почему ты дядя?

— Я, миленькая, разный: кому дядя, кому сын, кому брат.

— Почему не папа? — Она вздохнула и пошла снова укладывать «ваньку».

Опять говорила сказки, пела и вдруг заплакала: «Где наш папа? Мама говорит: „скоро, скоро“, а папы нету и нету».

— Спать пора, вот что! — крикнула Мариша и отвернулась к стене.

Григорий отложил книгу, подсел к маленькой.

— И верно, ведь пора ложиться.

— Знаю. — Девочка сердито покосилась на Григория, потом на «ваньку»: с таким не уснешь.

Григорий наконец сообразил, в чем тут горе, и закутал «ваньку» с головой в одеяло: его так вот надо, покрепче, он привык кутаться.

И в тот вечер, и на другой день маленькая все приставала к Марише: «Почему дядя Гриша — дядя, а не папа? Если убьют папу, кто же будет папой?»

Кончилась война, прекратилось движение воинских эшелонов; лазарет, в котором работала Мариша, закрылся. За свою жизнь она похоронила троих: мать, отца и брата Егора, и вот, когда хлопнула дверь за последним уходившим раненым, она опять испытала то же чувство вечного расставания. Долго стояла она в опустелой палате, как на кладбище, не замечая ничего вокруг себя. Няни собрали белье, санитары вынесли кровати и постели. Явился сторож с ключами закрывать двери и напомнил ей, что сегодня дежурить не надо, сегодня можно домой. Придя домой, Мариша, не раздеваясь, как чужая, посидела в своей комнатке и пошла к Григорию.