Олько Чудогашев, ехавший позади табуна как раз для того, чтобы неожиданно не напали волки, не расслышал воя, который отнесло ветром. Когда кони помчались, табунщик подумал, что случилась другая, не меньшая неприятность — табун, доведенный до отчаяния ветром, решил спасаться бегством. На его памяти не бывало этого, но старики знали немало случаев, когда кони, спасаясь от бурана, бежали до смерти.

Олько пустил Вороного в обход табуну, чтобы обогнать его, затем стать впереди и, постепенно сбавляя ход, перевести на шаг. Долго тянулся бешеный гон, медленно-медленно, по вершочку, выдвигался Вороной вперед.

В погоне за волчицей кони пробежали мимо своего затишка. Табунщики попробовали повернуть их назад, но те не пошли против ветра. Сдерживая табун, Олько беспрерывно сигналил красным фонариком. Эту сигнализацию, по образцу военной, ввел Степан Прокофьевич.

Огней в ночи было не мало: светили окна домиков при затишках, фонари, с которыми табунщики раздавали коням овес и сено, может быть, кто-то сигналил бедствие. Заметив еще новый огонек, Урсанах остановился, потом, когда всадники сгрудились вокруг него, разделил их на несколько групп и каждой указал особое направление. Сам же, взяв Степана Прокофьевича и Домну Борисовну, поехал на сигнал Олько Чудогашева.

Подоспели они в самый критический момент, когда продрогший на медленном ходу табун настойчиво порывался бежать. Олько видел, что скоро не помогут ни кнут, ни крики, ни прыть Вороного.

Приостановившись на миг, Урсанах сказал, чтобы Степан Прокофьевич с Домной Борисовной заняли места по краям табуна и не давали ему рассыпаться, затем подъехал к Чудогашеву, махнул ему рукой: вперед! — и поскакал сам. За ними хлынул табун.

С полкилометра мчались рысью. За это время кони согрелись и вошли в азарт. Наступила самая трудная часть маневра, задуманного Урсанахом, — направить коней против ветра, в затишек. Перейдя с рыси на галоп, чтобы усилить в табуне инерцию и азарт движения, Урсанах и Олько повели его по кругу, все сильней склоняя боком к ветру и наконец против ветра. Когда инерция и азарт погасли, табуну дали немного пробежать «за ветром», потом вновь повели кругом. На третьем круге табун увидел темные широкие полосы невысоких деревьев — свой затишек — и поскакал в него уже без подгона.

Табунщики, Урсанах и Степан Прокофьевич задавали коням корм. Домна Борисовна ушла в полевой вагончик. От быстрой непривычной езды, от ветра, который хлестал то в лицо, то в затылок, то по вискам, у нее ломило все тело, голова кружилась, глаза слезились.

Вагончик в тот момент пустовал: все рабочие были при конях. Домна Борисовна зажгла лампу и погляделась в оконце вместо зеркала. В нем отразилось неузнаваемое грязное лицо, чистыми были только глаза да зубы.

— И-их… как отделало меня! — ахнула она. Грязь была от пыльного снега, который таял, попадая на разгоряченное лицо.

Домна Борисовна сняла лишнее, умылась и, немного отдохнув, принялась хозяйничать. К приходу людей, устраивавших табун, в вагончике уже топилась железная печурка, грелся чай, на столике лежал нарезанный хлеб, сало, масло.

Сели ужинать. Под порывами ветра вагончик качался и трещал, огонь в печурке гудел, как в кузнечном горне, труба от бешеной тяги звенела.

— Дуй-дуй! — приговаривал Степан Прокофьевич, поглядывая на оконце, за которым плясали белесые вихри. — Подсыпай, подваливай! Это нам все — пшеничка.

— Теперь, когда у нас и затишки и сено, можно говорить: дуй-дуй. А бывало не знаешь, какому богу молиться… — Урсанах вспомнил свои батрацкие годы, когда о затишках, о подкормке не имели понятия, и от буранов погибали целые табуны вместе с табунщиками.

— Да и теперь… задует вот недели на две — не спасут никакие затишки. Вы, Степан Прокофьевич, не спешите радоваться, — сказала Домна Борисовна. — Не слишком ли тревожит вас снежница да пшеница? Не забывайте и про табуны. Нужно равновесие.

— Я и табунам желаю всяческого благополучия, — отозвался он. — Хочу, чтобы всего было вдоволь, — и стукнул по столику ладонью.

После ужина решили проведать, как чувствуют себя кони в других затишках. Тревожных сведений оттуда не поступало, но успокаиваться этим нельзя: случалось, что табунщики не могли подать весточки.

Начали разбирать полушубки, плащи, башлыки. Буран забил все складки, поры, мех и ворс одежды снегом, вытрясти его весь было невозможно, и в тепле одежда отсырела.

— Домна Борисовна, вы остались бы, — посоветовал Степан Прокофьевич, взвешивая в руке ее отяжелевший, неприятно мокрый полушубок.

— Вот уж поистине: целый день «пырхать», чтобы чайку пошвыркать, — она повернулась к полушубку спиной, откинула назад руки. — Ну, где они, рукава?

Если Степан Прокофьевич выехал ради немедленной помощи табунщикам, то у Домны Борисовны была еще и другая цель: хакасские коневоды — одни из древнейших, но их опыт не собран, неизвестен, и она хотела понаблюдать во время бурана жизнь табунов, работу табунщиков, повадки ветра, снега, защитные свойства разных затишков.

Утром пошли неприятности: некоторые затишки замело снегом, и табуны пришлось уводить в другие места; один из табунов сам покинул неуютный затишек и убежал «за ветром».

— Вот оно: дуй-дуй… — ворчал Урсанах в сторону Степана Прокофьевича.

Они уже давно скитались в степи, охваченной бураном; об удравшем табуне не было никаких вестей.

Аннычах провела ночь у табунов на озере Джирим. Здесь было спокойно, в ней не нуждались, и на рассвете она выехала к Каменной гриве. Ветер дул в ту сторону, и если вырвутся кони, то побегут туда же. А там были первые лесные полосы на богаре.

Посадили их минувшей осенью. Безлистые былинки однолетних тополей имели такой несчастный вид, что Аннычах чуть не расплакалась. Ветер не давал им ни секунды покоя, жестоко гнул, мотал, трепал. Многие были уже сломаны.

Медленно, с остановками, как ищут грибы, Аннычах шла краем полосы. За ней шел Игренька. Вдруг он заржал и сильно потянул повод. Девушка обернулась. Подъезжал всадник в большой волчьей папахе, на буром коне.

«Неужели Эпчелей?» — подумала она, вскочила в седло и хотела уехать. Не надо встреч, слов, воспоминаний! Пусть будет так, как если бы они совсем не знали друг друга.

Но Эпчелей уже подъехал.

— Аннычах! — удивился он. — Ты зачем здесь?

— Лес.

— Этот? Ой, долго ждать! — с сожалением покачал головой и продолжал отрывисто и громко, чтобы перекричать буран: — Почему кругом такой шум про лес? Даже табунщики сажают лес. И ты совсем променяла коней на лес. Чем так интересен лес?

Девушка молчала. Говорить при ветре было трудно, да и считала ненужным отвечать; Эпчелей приехал, конечно, не ради леса.

— Поедем туда! — он показал на ближайший распадок, где стоял его табун. — Там потише.

Аннычах не ждала доброго от этой встречи и отказалась:

— Надо работать.

Снова спешилась и начала осматривать саженцы. И Эпчелей спешился, пошел рядом с нею; когда она останавливалась, склонялась над саженцами, ощупывала их, он делал то же и спрашивал, что с ними. Она коротенько рассказывала и дивилась, что Эпчелей слушает с большим вниманием. Она представляла совсем по-иному первую после разрыва встречу: обвинения, упреки, даже оскорбления, а встретились как хорошие знакомые. «Эпчелей, может быть, притворяется, будут и неприятности?» Но время шло, а разговор продолжался все тот же, хороший, и лицо Эпчелея не предвещало ничего дурного. Было явно, что он рад видеть девушку.

Когда осмотрели крайний лесной ряд из конца в конец, Аннычах спросила, куда бы поставить Игреньку, водить его по всей полосе нельзя: потопчет саженцы.

— Не надо ставить. Поезжай домой. Я посмотрю, — сказал Эпчелей. — Защитить саженцы от бурана нельзя, а посмотреть, посчитать, сколько погибло, может кто угодно. Зачем мерзнуть ради этого?

— Не набежали бы кони.

— Прогоню. Кнутом махать пока не разучился. Поезжай!