Накануне почтальон Оландай привез Кучендаевым телеграмму от Аннычах, и с тех пор старики то суетились около печки, то оглядывали степные дали.

— И чего привязался к Каменной гриве, — продолжала старуха, — будто не видел ее?

— Там едет кто-то.

— И пускай едет. Ты старайся дочку выглядеть. Зачем нам кто-то?

Оба перешли в противоположную часть домика с окнами на дорогу в город, но дорога кругом была пуста. Между тем машина, бежавшая от Каменной гривы, повернула к домику и, подавая длинные певучие гудки, начала огибать озеро. Кто-то, высунув из кабины руку, быстро махал ею.

— Аннычах! Вот коза, и приехать ладно не умеет! — крикнул Урсанах, подхватил медлительную Тойзу под локоть и повел на крылечко.

Сначала дрожащие стариковские головы надолго припали к маленькой головке дочери, с красивым венком из двух черных кос, затем к большой лохматой голове Конгарова.

Вошли на терраску, сели — старики рядышком, как привыкли за время тягостной разлуки с дочерью, она — против них, Конгаров в стороне. Аннычах взяла стариков на руки и спросила:

— Как жили-были?

— Все тебя ждали, — ответила мать со вздохом еще не вполне затихшей грусти и приложила к глазам платок.

— Не надо, мамушка, не надо. — Аннычах обняла ее поникшую голову. — Погрустили. Поездили… Теперь будем радоваться.

— Однако недолго…

Старуха резонно предполагала, что Конгаров пробудет в степи месяц-два, потом уедет в город: главное дело у него там. С ним, конечно, уедет и Аннычах. Город, правда, не чужой край, но все же далеко от Белого, и в любой час, как только захочется повидать дочку, не попадешь туда.

— Я буду работать на заводе. Ну, съезжу в степь, поработаю, а ночевать домой.

Мать не стала допытываться, где будет Конгаров: неужели они думают жить раздельно? Она поговорит об этом погодя, наедине с дочкой.

Аннычах расспрашивала, где Игренька, Тасхыл, Рыжий, жива ли корова, — она ведь давно уже старая, — сколько в доме овец, гусей, когда посадили на усадьбе деревья. Перебрав все, что имело хоть какое-нибудь отношение к родному уголку, перекинулась дальше, на степь, на Главный стан. При этом она поминутно вставала и оглядывала то далекую Каменную гриву, то холмы над озером.

Видя, что ей не сидится, мать сказала:

— Ну, иди-иди. Мы пока будем накрывать стол.

Весело напевая, Аннычах побежала в конюшню; по пути погладила старую добрую корову, поцеловала в белую звездочку на лбу маленького красного телка.

Игренька не узнал ее и не разрешил прикоснуться даже к челке.

— Снова задумал воевать. Нехорошо встречать так хозяйку, — пожурила его Аннычах, а затем принесла свежей травы.

Конь жадно ел. Урсанах угадывал, что Игренька, привыкший к нему, не скоро признает новую наездницу, а ей захочется немедленно в седло, и начал загодя приучать коня. Получив телеграмму, он оставил его голодать: за сутки не умрет, зато к Аннычах будет ласковей.

Осмотрев все хозяйство, она пошла купаться на свое любимое место, с разбегу ухнулась в воду, надолго скрылась и всплыла так далеко от берега, что этому нырку позавидовал бы любой мальчишка. Она то ныряла, то всплывала, то, вся извиваясь, била руками и ногами, то, как безвольная утопленница, целиком отдавалась на при хоть воды. Домой вернулась усталая, притихшая, но счастливая. Для молодого тела даже и усталость — наслаждение.

К вечеру съехались гости. Тойза подала ужин. Сели к столу. Урсанах обвел взглядом веселое молодое застолье и сказал:

— Как же, дочка, будем считать это? Свадьбой?

— Подожди, отец! — Она извинилась перед гостями и ушла в свою комнатку. Когда вернулась к столу, все, кроме Конгарова, поднялись в изумлении: волосы девушки были заплетены в тринадцать кос.

— Ан-ны-чах! Косы… косы… — Тойза чуть не упала от такой удивительной неожиданности. — Ты?.. Ты?.. — и не договорила.

— Да, мамушка, я.

— А кто же будет моим зятем?

— Рано, мамушка, думать об этом, рано.

— Любовь скажет, — добавил Конгаров.

Начались песни, танцы, смех. Было веселей, чем на свадьбе.

Глядя на это веселье, Тойза думала: «Аннычах не выходила замуж. Аннычах — девушка, вольная невеста. Так оно, пожалуй, лучше. Из девушки стать замужней легко, а из жены девушкой не станешь. Наверно, одна моя Аннычах ухитрилась на это».

И Тойза пересела поближе к молодым, тоже радоваться.

Ночью гости разъехались, утром надо было на работу. Из всех остался один Конгаров, чтобы закончить поиски древностей, начатые в прошлом году. Ему отвели ту же, знакомую, комнатку.

Аннычах спала долго, крепко, без всяких сновидений, без тревоги, не проспать бы. Встав, надела полотняное, вышитое синими ирисами платье — теперь самое любимое, подумала, как устроить волосы, и завернула узлом. Косы — тринадцать ли, две ли — уже не имели никакого значения; они сделали свое, и незачем тратить на них время. Она проехала от Хакассии до моря, и везде женщины, девушки, даже старухи слишком много занимаются своими волосами. Жалко видеть эти измученные всякими завивками волосы. Она свои будет носить только попросту.

Позавтракали, но продолжали сидеть за столом. Аннычах рассказывала о своей поездке. Сначала она прошла курсы при Каменно-степной опытной станции около города Воронежа, потом сделала большую экскурсию на юг в колхозы и совхозы, где были полезащитные леса. Добралась почти до моря, но видела его только на горизонте — оно такое же, как ясное летнее небо. Побывала в той заповедной роще, где Петр Первый брал дубы для постройки кораблей. Изучала леса, посаженные знаменитым преобразователем степей Докучаевым. Несколько дней провела в Москве.

Ее долго расспрашивали обо всем. Аннычах было радостно: вот и она может рассказать интересное.

На другой день она поехала в Главный стан. Под седлом был Игренька. На этот раз они поладили без войны. После того как исчез Урсанах, а корм и питье стала приносить Аннычах, Игренька решил, что и возить надо ее же.

Немного отъехав, девушка вдруг вернулась и спросила у матери:

— А где Эпчелей?

— Здесь. Табунит. Совсем ущельником стал.

— Где табунит?

— За Каменной гривой. — Старуха пытливо глянула на дочь: зачем этот разговор?

Девушка уехала в заботе: «Эпчелей здесь. Рано ли, поздно ли, но будет встреча. Что скажет он? Что сказать ему?»

Степан Прокофьевич, Иртэн и Аннычах стояли в конце защитной полосы на берегу магистрального канала. Они только что закончили осмотр лесного хозяйства и остановились бросить на него последний взгляд.

— Вот, Анна Урсанаховна, вот… — говорил Степан Прокофьевич, кивая в глубину длинного зеленого коридора со стенами из молодых тополей и сибирских яблонь. — Я правильно называю вас, Анна Урсанаховна?

Аннычах кивнула головой. В Хакассии многие из молодежи носят либо чисто русские имена, либо несколько переиначенные; Аннычах — русское имя Анна с хакасским окончанием.

— Вот и все наше лесоводство! — договорил Степан Прокофьевич.

Сто пятьдесят тысяч двухлетних и трехлетних деревьев в защитных полосах и три гектара питомника. Тополя-трехлетки были уже выше человека, но еще с редкими кронами.

— Говорок у них еще птичий, щебечут, а не шумят, — заметила Аннычах и пояснила: — Листьев мало. А взрослые хором шумят — у них ведь тысячи листьев касаются друг друга.

— Хорошо идут, — похвалила тополя Иртэн. — Скоро и тут зашумят хором.

— Тут — невелика радость: при воде и посох зазеленеть может. Вот там бы… — и Степан Прокофьевич ударил Кондора ногой.

Все выехали из лесной полосы в степь.

— Вот там пусть зашумят, — продолжал он, выбрасывая руки вперед и в стороны, как на гимнастике. — На холмах. На песках. По оврагам.

Степан Прокофьевич помолчал — за это время его озабоченное лицо стало мечтательным, — потом рассказал, как однажды он ездил на станцию Сон, где начинается тайга. И что интересно: начинается она не сразу, кругом еще степь, и вдруг лиственница, да такая, что посмотришь на вершину — и с головы валится шапка.