Но Конгарова знает еще меньше, и за его красивыми словами может таиться что-нибудь нехорошее.

Конь, не любивший одиночества, как все укрючные, привез девушку к табунам.

— Аннычах! — вдруг раздался окрик, и к ней подскакал Олько Чудогашев. — Ты куда?

Не ожидавшая этой встречи, девушка не знала, как ответить. Сказать: «На работу», — Олько не поверит: она была в том вышитом платье, в котором принимала гостей, с празднично убранной головой, — и сказала первое, что пришло в голову:

— Почему ты не выпил за мое счастье?

— Я не могу пить такое горькое вино.

— Горькое? — удивилась она: вино было сладкое.

Конь совсем некстати привез ее к табунам; она не хотела ни встреч, ни разговоров и повернула к пустующим холмам. Олько поехал рядом.

— Аннычах, зачем ты сделала это? — сказал он с печалью и укором. — Теперь и не поговоришь с тобой и не посмеешься.

— Почему? Я не стала немой.

— А увидит Эпчелей и пойдет: «Что говорили? Над чем смеялись?» — Олько фыркнул: — Брр…

— Пускай видит, а мы все равно будем, — и Аннычах попробовала засмеяться. Но смех получился натянутый, невеселый; она оборвала его и задумалась: прав Олько — кончились времена, когда разговоры, шутки, радость лились сами собой, возникали из ничего, теперь же все слова будто присохли к языку.

Девушка становилась все задумчивей… Олько видел, что она тяготится им, но по необоримому желанию быть рядом с нею продолжал ехать; вопреки всему, у него еще теплилась надежда, что Аннычах вдруг по-прежнему тряхнет головой, сверкнет глазами, и в звонком смехе, в беззаботном веселье они потопят это тяжелое молчание.

Позади раздался быстрый топот коня. Они оглянулись. Их догнал Эпчелей.

— Я обратно. Прощай! — сказал, нахмурившись, Олько.

— Подожди.

— Ну его… не люблю, — табунщик стал поворачивать коня.

Но девушка испуганно схватила его за повод. На нее вдруг навалился такой страх перед Эпчелеем, какого не бывало и в глупые детские годы.

Они повернули коней навстречу Эпчелею и остановились. Подскакав, он посмотрел на них подозрительным, изучающим взглядом. Аннычах под этим взглядом съежилась и побледнела, точно вдруг дохнуло сильным морозом.

— Аннычах, проводи меня! — сказал Эпчелей и поехал совсем не в ту сторону, где пасся его табун.

Олько продолжал стоять, глядя им вслед: Аннычах уехала такая оробевшая, а Эпчелей такой затаенно грозный, что Олько решил не выпускать их из виду.

— Ты зачем здесь? — спросил девушку Эпчелей.

— В такой вечер сидеть дома скучно.

Ответ показался Эпчелею вполне убедительным. Был один из тех самых длинных в году вечеров, которые сразу, без ночи, переходят в утро. Солнце давно село, но золотистая заря горела на полнеба. Душный дневной жар сменился прохладой. Радуясь ей, с веселым, задорным ржаньем носились по курганам жеребята. Высокими столбами поднимался в безветрии синий дым табунщицких костров. Оттуда широко разливались песни, смех. Пахло молоком и сеном.

— Дома скучно — я понимаю. Но ездить с Олько не надо. — Эпчелей долго твердил: — Не надо. Нельзя. Нехорошо. Много разговаривать, смеяться с другими невесте не полагается. Для этого есть жених. — И закончил свои наставления: — А теперь домой. Гулять довольно.

Девушка повернула к Белому озеру, Эпчелей — к табуну.

Конгаров сидел у своей палатки на камне и глядел на домик Кучендаевых. Виднелся только верх серой дранковой крыши. Конгарову мучительно хотелось знать, что происходит под этой крышей. Тойза, наверно, все еще ворчит: «Вот и привечай таких…» Знает ли Урсанах, Эпчелей? Где Аннычах? Как поняла она его?

Увидев в курганах Лутонина, Орешкова и Домну Борисовну, он зашагал им навстречу. Встретившись, пошли вместе.

Конгаров рассказал о своей размолвке с Кучендаевыми, о том, как представляет себе Эпчелея и замужество Аннычах с ним, и стал просить, чтобы помогли ему спасти девушку.

— Я не поклонник Эпчелея. Н-но… — Степан Прокофьевич развел руками, — при чем тут вы, мы? Девушка взрослая. У нее есть родители.

— И так ли непогрешимы вы, товарищ Конгаров, насчет Эпчелея? — добавил Орешков. — Мне он даже нравится.

— Пусть нравится. От этого никому не будет беды: нам не выходить за него замуж, — сердито сказал Конгаров.

Домна Борисовна похлопала его по плечу:

— Молодой человек, если хотите серьезного разговора, давайте не горячиться. Вам не нравится, другому нравится — одинаково законно. Надо иметь терпение всех выслушать.

Конгаров извинился перед Орешковым. Домна Борисовна продолжала:

— По-моему, вы погорячились. В день помолвки столько наговорить девушке про ее жениха… — она с укором покрутила головой.

— Когда над человеком занесен аркан, раздумывать некогда.

— Погорячились, — убежденно повторила Домна Борисовна, — и потеряли из-за этого доверие. У вас могут быть самые благородные порывы, но без доверия к вам они пойдут прахом.

— Как же быть? Научите!

Конгарову долго никто не отвечал. Все в свое время пережили помолвку, пусть она у каждого совершилась по-иному, чем у Аннычах, но в главном была одинакова, и вот теперь все задумались, как приняли бы вмешательство, подобное тому, какое разрешил себе Конгаров.

— Девушку не принуждают и не препятствуют ей, — заговорил раздумчиво Степан Прокофьевич.

— Но… — прервал его Конгаров.

Степан Прокофьевич хмуро покосился на него:

— Я сказал не все. Какой вы, право… монополист, — и продолжал рассуждать: — Эпчелея тоже никто не нудит. Люди сходятся добровольно, по любви. Как будто самый нормальный, хороший брак. Почему вы хотите расстраивать его? Чем таким необыкновенным думаете осчастливить девушку? Вашими чувствами?

— Так невозможно, — взмолился Орешков. — Переживать, спорить да еще ходить. Я отказываюсь. — И остановился.

Расположились на кургане. Домна Борисовна и Степан Прокофьевич сели на упавшую курганную плиту, Орешков прямо на землю, Конгаров встал на коленки: спокойная сидячая поза слишком не соответствовала его душевному состоянию. Он говорил:

— Я не влюблен в Аннычах. Не соперник Эпчелею. Меня совсем по-другому тревожит ее судьба. Если бы к Кучендаевым забрался вор, самый мелкий воришка — увел не корову, даже не барана, схватил только гусенка, — мы и тогда, наверно, не стали бы раздумывать, что делать с ним.

— Чего ж там раздумывать? — отозвался Орешков. — Прямо за руку: отдай назад.

— А когда вор уводит самое большое сокровище — единственную дочь, мы радуемся, пьем за это, хлопаем в ладоши.

— При чем тут вор, если девушка выходит добровольно? — заметил Степан Прокофьевич.

— Вор, о котором я говорю, не Эпчелей. — Конгаров закурил трубку, что всегда успокаивало его, и продолжал: — Это явление, бремя, которое несем мы из далекого прошлого, от тех времен, когда женщина считалась вещью, созданной на утеху мужчине, лакомой дичью. Если мужчине нравилась женщина, он делал налет и забирал ее силой. Вот когда появился этот вор. Теперь его сильно усмирили, но еще не совсем, он еще ходит по нашим домам, прячется под всякими личинами. Скажем, полюбил человек женщину, и первая же мысль — поскорей прикарманить ее. Исполнилось юноше, девушке семнадцать — восемнадцать лет — и уже застрекотали кругом: жених, невеста. А им еще расти да расти. Дрогнуло в сердце первое мимолетное чувство, распустился первый лепесток любви, а молодой человек думает, что пришла большая, неповторимая любовь, и поступает соответственно этому. Бывает такое?

Возражать никто не стал: бывает.

— Так и с Аннычах: Родители преждевременно считают ее взрослой, сама она принимает едва проснувшееся желание любви за любовь. Эпчелей же из тех, которые не прочь прикарманить. Она только-только зацвела, а с нее уже хотят снимать яблоки. Ну и засохнет. Мы обязаны спасти ее.

Все озабоченно вздохнули. Потом Степан Прокофьевич сказал:

— Как тут быть — не знаю. Не приходилось разбираться в таких тонкостях, — и встал. — Нам пора к дому.