— Туго-туго. — Затем попросил Иртэп: — Составьте план — максимум и минимум. Учтите вспашку, перевозку саженцев, посадку.

Иртэн подумала, что разговор окончен, и встала. Но Степан Прокофьевич задержал ее:

— У нас великая перетасовка. Передвинули почти всех. Вам придется стать агрономом.

На конном заводе эта должность была свободна.

— Какой же я агроном! — девушка всплеснула руками. — Я же не кончила техникума.

— А мы совсем не бывали там. И если попросим у вас совета — не откажете ведь на том основании, что еще не агроном. Перестройка в севе, орошение — это же все не без вашего влияния. И как бы ни назывались вы, вас сделают агрономом. Это неизбежно при наших обстоятельствах. Ждать, когда оно совершится самотеком, кувырком, — и делу вред, и вам хуже.

Но Иртэн продолжала колебаться; она еще не выходила ни одного гектара самостоятельно, и сразу наваливают на нее две тысячи; еще никому не указывала, кроме как своим младшим сестренкам и братишкам, а тут надо руководить сотнями взрослых людей.

— Меня не будут слушаться. Скажут — выскочка, самозванка. Выгонят отсюда, исключат из техникума, — лепетала она, кидая на всех тревожные, вопрошающие взгляды. — Неужели вам не понятно, что я провалю дело? — Умолкнув, она опустила голову, плотно сжала губы, глубоко спрятала в карманы жакетки руки — вся ее замкнувшаяся фигурка приняла выражение: нет, ни за что!

Степан Прокофьевич отлично понимал, какой тяжелый груз взваливает на девушку, и ему было жалко ее, но с той же отчетливостью он понимал, что поливные посевы, леса, сады, огороды — весь задуманный переворот невозможен без агронома.

— Вы хорошо представляете наше положение? — спросил он. — Не хочу приукрашивать — пожарное. А при пожаре, знаете ли, не раздумывают, кто был, а кто не был в пожарном техникуме. Все кидаются тушить.

Этот довод оказался неотразимым — Иртэн согласилась.

— Вот умница! Значит, работаем! А спорить будем?

Иртэн ответила, не задумываясь, с детской чистосердечностью:

— Как можно не спорить! Работать и не спорить — все равно что играть и не смеяться. Я этого не могу обещать.

— Правильно, Иртэн Адатовна, совершенно правильно! — воскликнул Степан Прокофьевич. — Посеять, вырастить две тысяча гектаров, как предстоит нам, и не поспорить — это значит работать без любви, кое-как, абы с рук сбыть. Давайте сейчас же договоримся: надо будет — будем спорить. Спорить по горячим следам, не ждать, когда погибнет урожай. Всякому овощу свое время, и спор хорош — рабочий, деятельный, и никому не нужен запоздалый.

Он подозвал Софью Александровну и продиктовал ей приказ:

«Иртэн Адатовна Инкижекова назначается агрономом со всеми присвоенными этой должности условиями: ставка, конь для разъездов, кабинет для работы». — Затем пожал девушке руку. — Оформляйтесь и начинайте крутить колесо! Беритесь крепче, чтобы оно не стало мотать вас. Выше голову, смелей! — и сам воинственно тряхнул головой.

Через несколько минут приказ о назначении Иртэн появился на доске объявлений. Перед ним собрались люди. Они удивлялись, когда девушка успела стать агрономом; хвалили, что при таком трудном положении: отца нет, полдесятка братьев и сестер, которые мал мала меньше, все-таки не бросила учения, радовались за нее.

К разговаривающим подошел Застреха.

— Что собрало вас перед этой скрижалью? — кивнул он на доску объявлений. — Новый приказ? Ин-те-рес-но… — Прочел его и начал расспрашивать, кто такая Иртэн Инкижекова. Он не знал, что агроном и та девушка, что спорила с ним на Белом, — одно лицо.

В это время Иртэн и Аннычах, уходя из конторы, пересекали коридор. Застрехе показали на Иртэн.

— Она-а? Тогда знаю, разговаривал. Смелό-смелό действуют люди.

— Куда уж смелей! План по шапке, сев побоку. Девчушку чуть не из пеленок прямо в агрономы. С плеча рубят, — подхватил Окунчиков.

У него о приказе было особое мнение: назначить агрономом девчонку-школьницу, без диплома, без практики, обойти его, старого полевода, — возмутительно, оскорбительно, нетерпимо.

— Ну, кто-то будет плакать. Ей-то наверняка придется орошать поля своими слезками, — заключил Застреха и ушел, бормоча: — Она-а… агроном… не миновать — слезками…

Из конторы девушки направились к Иртэн домой. Шли молча, Иртэн была занята своими новыми заботами, которые так неожиданно свалились на нее; Аннычах мечтала: учиться, учиться… Тогда и она придумает что-нибудь серьезное, нужное. И тоже соберутся слушать ее всякие важные люди: директора, парторги, секретари. И потом сделают по ее совету. Как же, наверно, приятно видеть, что по твоему слову растет хлеб, строятся дома, живут люди и говорят: «Спасибо Аннычах. Это она научила нас».

Идти надо было мимо колодца. Там, как всегда, толпились водоноски: колодец был один на весь поселок. Иртэн и Аннычах думали пройти не останавливаясь, но их окликнули:

— Не хотите знаться с нами, загордились?

— Было бы чем гордиться, — отозвалась на окрик Иртэн.

— Как так нечем? Агроном… — у колодца все узнавалось очень быстро. — Теперь мы не компания.

Девушки остановились. Водоноски заговорили о строительстве, о посевной, о видах и приметах на урожай: что думает на этот счет Иртэн? Аннычах стояла в сторонке: она тут никого не интересовала. Вспомнили о ней, когда Иртэн, окончив разговор, взяла ее под руку, чтобы идти дальше, — и вспомнили очень обидно.

— А что же ты, Аннычах, отстала от подружки? — сказала Анисья, чистившая у колодца на песке металлическую посуду.

— Не всем же быть учеными, — заметила на это старуха Окунчикова.

— Почему бы и не всем? — повариха оставила работу и шагнула к старухе. — Теперь ученье всякому доступно. Аннычах самое бы дело учиться: отец справный, дома не семеро по лавкам. Я никогда не позабуду своим родителям, что оставили меня неученой.

— И чего ты толкаешь ее: учись да учись. Ей, может быть, совсем другое лестно.

— Что может быть лучше ученья?

— Мало ли что… Выйти замуж.

— Вам, старым, только, бы высунуть замуж. Меня семнадцати лет выпихнули. Уговорили дуру. И не гуливала и не певала, совсем вроде не была девушкой — сразу за пеленки. — Красивое лицо поварихи передернула досада. — Всех свах… — Она взмахнула рукой, не договорив, что сделала бы свахам. — Мне вот двадцать пять годов, вполне можно бы еще сидеть в девушках. А я уже детная вдова. — Она повернулась к Аннычах: — Не слушай их, учись, пока не поздно. Замуж ученая даже лучше выйдешь. Вот замужней науку приобрести потрудней будет. Теперь всему голова — ученье, от него все зависит: и замужество, и работа, и счастье. Говорят: «Дуракам — счастье». Это для дураков придумано. Умный никогда не поверит этому.

Видя, что разговор для Аннычах неприятен, Иртэн пошла и потянула за собой подругу. Чтобы успокоить ее, она сказала:

— Учиться никогда не поздно. Теперь, после войны, много учится семейных. У человека и жена, и дети, и лет ему под тридцать, большие чины, заслуги, а сидит рядом с какой-нибудь девчонкой, вроде меня. Он не виноват, что случилась война.

Из глубины улицы, где играла ватага ребятишек, навстречу девушкам кинулись три малыша — лет семи, восьми, девяти. Они схватили Иртэн кто за руки, кто за платье — это были две ее сестренки и братишка, — и так, держась за нее, вошли в дом и торжественно объявили матери:

— Вот, привели.

— Ну, молодцы, — сказала мать. — Теперь соберите на стол, будем кормить нашу Иртэн.

— А мы? А нам? — всполошились малыши. Им не так хотелось есть, как посидеть рядом с Иртэн, на которую они еще не успели наглядеться.

— И вы. Куда же без вас, — сказала мать с ласковой печалью.

— Ты уходи! — скомандовали малыши другой своей сестре — Ингечек, занявшей весь стол книжками и тетрадками. Она училась в седьмом классе и готовилась к экзаменам.

Ингечек перебралась на подоконник. Малыши переносили из шкафчика на стол глиняные миски и деревянные расписные ложки, при этом горячо спорили: миски и ложки были различны по расцветке, некоторые с отбитыми и обкусанными краями, а каждому из малышей хотелось заполучить самое красивое.