— Я слушаю, слушаю, — Домна Борисовна села на диванчик.

Степан Прокофьевич то присаживался рядом с нею, то начинал ходить и говорил:

— Вы жалуетесь: мало людей, машин. А копнули только в одном месте — и сразу клад. Давайте копнем еще. Вот сенокос… Завод ежегодно скашивал пятнадцать — двадцать тысяч гектаров. Работала целая армия. Вместо косовицы были скачки. На пароконных косилках носились по всей степи, за каждой травинкой.

— Что верно то верно, — согласилась Домна Борисовна.

Не раз видала она эту унылую картину. Жара. Пыль. Над потными лошадьми висит жадный рой оводов. С диким визгом снует у косилки пила, которой нечего резать. Целый день елозит косилка, а поехали сгребать сено — все везут на одной телеге.

— А вместо пятнадцати — двадцати тысяч можно косить только три тысячи гектаров. И сена будет не меньше. И какого сена! Поливного, сочного. Протяни руку и бери, — продолжал Степан Прокофьевич.

— Не слишком ли просто? — заметила она.

— Так и будет, не сложней. Довольно. Отгоняли. Нынче всю сенокосную армию на Камышовку: строй плотину! Отгрохают — тогда польем. Недели через две-три скосим. И никаких особых людей, расходов не надо. Опять же один поворот руля — и в руках у нас новый капитал: пруд, постоянный надежный покос; жеребята и овцы спокойно зимуют на месте, к нашим выпасам прибавятся еще тысячи гектаров. Сенокос станет в пять раз легче. Мы же среди золота ходим!

— И все равно милостыню просим, — заключила Домна Борисовна, вспоминая, сколько было хлопот с покосом в прошлом году: дома косили, косили, и все мало; между тем и косить стало нечего; трава пересохла, тогда кинулись к соседям, обрыскали всю область и кое-как добились покоса за двести километров…

Она пересела к столу, взяла карандаш и сказала:

— Степан Прокофьевич, заводите вашу сказку сызнова. Надо посчитать. Не получилось бы: сорвем посевную и ничего не построим.

Считали и пересчитывали. Домна Борисовна придиралась к каждой цифре.

— У вас, должно быть, неладно с таблицей умножения? — пошутил Лутонин.

Она отшутилась:

— Могу я знать, за что мне будут снимать голову? За одну только компанию с вами — не хочу.

— Вы думаете, что будут снимать? — спросил он.

— Не снять бы самим. Не зная броду, не суйся в воду. Можно так плюхнуться, что пузыри пойдут.

— А все-таки нельзя ли поскорей? Пока мы ворочаем тут мозгами, как жерновами, на полях семена разбрасывают, и река бежит впустую.

Но вот Домна Борисовна отложила карандаш и сказала:

— Я согласна. Но дело не пустячное: отсрочка посевной, ломка плана. Надо обсудить на бюро. Надо согласовать с райкомом, с трестом.

— Все это разумеется само собой.

Тотчас же с вызовом на партбюро направили одного всадника к бригадиру Хрунову и комсоргу Тохпану, которые работали в поле, а другого — к Урсанаху и Орешкову, которые были в степи при табунах.

Бюро одобрило проект оросительных сооружений и постановило просить райком партии и уполномоченного треста, чтобы разрешили изменить график посевной.

Была глубокая ночь. В Главном стане — и по домам и на улице — темно, тихо. У одной только Домны Борисовны светился огонек. Она еще раз проверяла расчеты по строительству плотины, пруда и оросительных каналов на Биже. Завтра с этими материалами ей надо ехать в райком партии, защищать их перед Чебодаевым, может быть перед собранием всех руководителей района.

Она уже давно убедилась, что в проекте и смете все правильно, надежно, и все-таки продолжала беспокоиться, а вдруг где-нибудь приписан или не дописан нолик, вместо минуса поставлен плюс. Этот ошибочный нолик назойливо стоял перед ней зловещей картиной: пятьсот недосеянных гектаров заросли колючими сорняками, берега Биже изувечены недорытыми канавами, грязно-красным глинистым тестом расползалась прорванная плотина, кругом валяются поломанные тачки, телеги. Кладбище легкомысленной, необдуманной затеи.

Откуда-то из-за реки послышался далекий глухой шум, и вдруг загрохотало. Раскат. Другой…

«Неужели гром? Тогда… Ничего этого не надо. Проект и смету в архив. Мишу Кокова домой. Все отставить», — Домна Борисовна захлопнула папку с бумагами и выбежала на улицу. Светила полная, будто надувшаяся и красная от натуги луна; вид ее показался Домне Борисовне насмешливым: поздравляю с дождичком! Через мост перебирался в Главный стан трактор и грохотал плохо закрепленным кругляковым настилом.

— Какая же ты дрянь! — прошипела сама на себя Домна Борисовна. Она вернулась в дом, опять села к столу и сжала кулаками виски. — «Дрянь. Трус. Шумнул трактор, и обрадовалась: „Гром, дождь. Можно не строить“. Когда по две тысячи га забрасывали пшеницей впустую, и бровью не повела, подгоняла даже: так, мол, надо, так все делают — план. А показали: вот тебе верный хлеб. Бери! Тут руки за спину: лучше не возьму. Кабы чего не вышло. Это не по плану, не как у всех. Дрянь. Трус! Разве тебе парторгом быть, руководителем?»

— Мама, ты что делаешь? — спросил младший, шестилетний сын, разбуженный стуком двери, когда Домна Борисовна выходила. — Опять ждешь папу? — Он знал, что мама именно так ждет папу: садится к столу и зажимает руками голову. А ждать трудно, это он тоже знал, и маленькая головенка давно обдумывала, чем бы утешить маму.

— Спи, Ятимушка, спи, — сказала Домна Борисовна, подходя к сыну.

Мальчика звали Митей, но, обучаясь писать свое имя, однажды он вывел его наоборот — Ятим, — решил, что так оно лучше, и гордо заявил всем: «Я — Ятим», — находя в этом слово какую-то значительность.

— Спи, — мать погладила сына, ласково похлопала. — Бай-бай. Я подожду одна.

— А ты не жди, — недетски серьезно сказал мальчик, — тогда он скорей приедет. — По удивленному движению ее бровей вверх и в стороны он догадался, что мать не поняла его, и добавил: — Когда я жду — тебя нет долго-долго, а перестану — и сразу придешь. Теперь я никогда не жду.

— Ладно, не буду и я. — Она горячо поцеловала сына, отошла к столу, раскрыла книгу.

Обрадованный, что успокоил мать, Ятим отвернулся от света и заснул с блаженной уверенностью: скоро вернется папа; надо только не ждать, и тогда все будет скоро.

Не читая и даже не взглянув, что за книга, Домна Борисовна продолжала думать. Парторг! По плечу ли ей? Она не могла упрекнуть себя в лени, беспечности, равнодушии, работала изо всех сил. Недаром же шестилетний Ятим уже научился не ждать ее, уже понял, что мама принадлежит не одному ему. Но стало ли от этого на заводе лучше? Там, где нужно было только одно смелое, новое движение — поворот руля, она «клевала по зернышку». Сама старалась до бесчувствия и всех кругом задергала, а все равно ничего не добилась. Теперь ей было мучительно стыдно за свое предложение перевеять курган земли, недельным трудом нескольких человек добывать пять килограммов пшеницы и не подумать, что рядом уходит впустую целая пшеничная река — Биже. Нелепо, бездарно!

Самое правильное, может быть, уступить место парторга другому и целиком отдаться работе в конюшнях. Она мысленно представила, как это будет. Оросительная сеть на Биже готова. Но зачем-то опять приехали Иван Титыч и Миша Коков. В конторе за полночь горят огни. Там, наверно, обсуждают строительство на Камышовке. Она, приподнявшись на цыпочки, с завистью глядит в высокое конское окошечко на огни конторы. Ее туда не позвали, там она не нужна. Но вот огни потухли. Люди, продолжая не то спорить, не то мечтать — издали не разберешь этого, — расходятся по домам. Но и там — можно догадаться по теням на занавесках — они еще долго разговаривают, волнуются. Куда-то быстро убегает легковая машина.

На крылечке конторы появляется Ионыч. Она торопливо идет к нему и спрашивает, не знает ли он, какое было совещание, куда ушла машина. Ионыч говорит смутную путаницу из случайно услышанного и собственных домыслов. Ничего не узнав, она уходит в конюшни.

«Нет. До этого я не доведу себя, научусь летать», — как клятву, сказала она, обернулась на сына, прислушалась к его дыханию. Мальчик спал. Тогда отложила книгу, отдернула занавеску и, глядя на яркую, почти режущую глаза луну, задумалась о муже.