Ковпак молчал.

— А что гестаповцы ее нам подсунули — это факт.

— И что ж ты предлагаешь?

— Выгнать ее из отряда к чертовой матери.

Ковпак снова помолчал.

— Нет, не выгоню, — заявил он. — И должен сказать тебе, Лойченко, очень мне не нравится, когда кто-нибудь из партизан, не имея никаких фактов, а только руководствуясь личными подозрениями, о своем товарище такое говорить решается…

— Она мне не товарищ. Я врага нутром чую.

— Нутром? Ну что ж, инструмент точный. Поживем — увидим.

— Пока мы поживем, она нас всех немцам выдаст.

— А вот этого не будет. Если у тебя все — можешь идти.

— У меня все.

Лойченко все так же четко повернулся через левое плечо и вышел. В хате стало тихо. Теперь пришла очередь задуматься Ковпаку. Что-то ему не понравилось в словах партизанского пулеметчика. Складывалось впечатление, будто он знает про Веру Михайловну больше, чем говорит. Может быть, эта настойчивость, с которой он хотел удалить Соколову, и казалась неприятной?

А с другой стороны, у Лойченко были все основания не доверять. Такую историю даже у партизан не всегда услышишь. Ну и что же? Только потому, что кому-то рассказ кажется неправдоподобным, выгонять человека на верную смерть? Нет, так поспешно принимать решения старый Ковпак не привык. А может быть, они раньше знали друг друга? — мелькнула догадка. — Нет, Лойченко, вероятно, об этом упомянул бы. Ничего не поделаешь — сложная штука — человеческие взаимоотношения.

«Ну, ладно, поживем — увидим, — сказал сам себе Ковпак, стряхнув с себя глубокую задумчивость. — А осторожным надо быть всегда».

И снова взялся за дела, которые нужно было ему, партизанскому генералу, решать ежеминутно. Но разговор о Вере Михайловне не выходил из головы.

Тем временем успехи Соколовой в изучении пулемета в тот день продвигались очень быстро. Не было уже для нее тайн в этой довольно сложной и в то же время ясной машине. Когда Лойченко вошел в хату, Вера Михайловна уже умела разобрать замок чуть ли не с закрытыми глазами.

— И вы говорите, что только сегодня впервые пулемет увидели? — не скрывая недоверия, спросил Лойченко.

— Увидела не впервые, но разбирать научилась только сегодня, — ответила Вера Михайловна.

Карп Лойченко с сомнением покачал головой.

— Когда стрелять попробуем? — спросила Соколова.

— Когда Ковпак разрешит и даст патроны, — неприязненно ответил пулеметчик, глядя, как быстро орудуют ловкие пальцы Веры Михайловны, собирая затвор.

В Москве майор Михаил Петрович Полоз задержался недолго. Правда, в отделе кадров, где его очень хорошо знали, просьба майора несколько удивила, но возражений не вызвала. Не в тыл же просится человек, а на опасную работу, почему ж не удовлетворить его желания? Странно только, что Валенс отпустил его… Но раз так — пускай идет в транспортную авиацию, которая обслуживает партизанские. отряды.

Так майор Полоз стал командиром отряда самолетов специального назначения и сел на тяжелую, но надежную машину ЛИ-2. Давно уже ему не приходилось работать в таких трудных условиях. В снег и ветер, почти всегда по ночам, по нелётаным трассам вел он свой самолет. Приземлялся на таких аэродромах, где, казалось бы, и У-2 не сесть. Привозил партизанам патроны, взрывчатку, газеты, забирал раненых и перед рассветом взлетал с примитивных аэродромов, стараясь во что бы то ни стало пересечь линию фронта до восхода солнца.

И всюду, в каком бы партизанском отряде сн не оказывался, одним из первых его вопросов был вопрос о Соколовой. Он расспрашивал осторожно, как бы боясь признаться самому себе, до чего больно произносить эти слова. Он ни на минуту не верил в предательство своей жены. Все могло быть состряпано, начиная от ловко подстроенной инсценировки и кончая широкой провокацией. Во всяком случае, он, Полоз, все должен знать и все проверить.

— Кажется, скоро мы кое-что узнаем о твоей жене, — сказал ему Ковпак, когда уже в середине зимы Полоз появился в его отряде.

От неожиданности Полоз заметно вздрогнул.

— Где она?

— Вот где она — еще не знаю, — пряча в усах улыбку, сказал партизанский генерал. — Что-то с ней, конечно, происходит, а что — я и сам еще не разобрался.

— Но что вы знаете? — настаивал Полоз.

— Ничего определенного. Она живет в Киеве, остальное пока неизвестно. К следующему твоему прилету, быть может, я для тебя что-нибудь новенькое приготовлю, А до того придется подождать.

Когда Полоз в очередной рейс посадил свою тяжелую машину на лесном аэродроме и появился в штабе Ковпака, Сидор Артемьевич молча показал ему лист бумаги, на котором было напечатано объявление о награде за поимку Соколовой.

— Прославилась твоя жена, — усмехнулся генерал.

— Где она?

— Сейчас я этого не знаю, но, вероятно, скоро узнаю. Если Гитлеру в лапы не попадется, то уж наверняка свяжется с кем-нибудь из наших. А где она сейчас, одному только богу святому известно.

Как одержимый, ждал Полоз нового полета к Ковпаку. А тут, словно нарочно, белорусы развернули деятельность по гитлеровским тылам, повели бои, пришлось подвозить им много патронов; казалось, никогда уже не пошлют к Ковпаку его надежный ЛИ-2.

Но, наконец, наступила долгожданная ночь, и Полоз со своим самолетом вновь приземлился на партизанском аэродроме. Чуть только выключили моторы, майор уже очутился на земле и быстро, почти бегом отправился к Ковпаку.

— Торопишься? — засмеялся старый партизан. — Есть для тебя новости. Вот только погоди, дай немного освободиться, тогда с тобой поговорим. Дело серьезное.

— Она жива? — вырвалось у Полоза.

— Жива. Не подпрыгивай на одном месте. Поговорить надо. Погоди, пока с людьми дела закончу…

Полозу казалось, что Ковпак ведет множество ненужных разговоров, намеренно оттягивает время, занимается какими-то незначительными, на его взгляд, делами, которые определенно можно было бы отложить. Минуты тянулись неимоверно долго. Большая секундная стрелка на точных часах словно по замерзшему циферблату ползла: посмотришь на нее, а она все на старом месте, секунды две-три движется, а потом как бы замирает…

— Пойдем ко мне, — наконец пригласил его Ковпак, когда самые неотложные дела были разрешены. — Повечеряем и поговорим.

В соседней комнате на столе приготовлен был скромный ужин. Ковпак сел на скамью; своими острыми и в то же время очень добрыми глазами он взглянул на Полоза.

— Ну так вот, вижу я, как тебе не терпится все знать. Жива и здорова твоя жена. Больше того, она у нас.

— Где?! — Полоз, чуть не подскочил с места.

— Постой, постой. Придет время — увидитесь. Поговорить нам с тобой и хорошенько все обдумать нужно.

— О чем думать-то?

— Сейчас скажу. — Ковпак долго жевал хлеб, пока, наконец, проглотил его. — Черт бы их побрал, обещали дантиста прислать, чтобы зубы мне вставил, до сих пор все присылают. А без зубов, сам понимаешь, до чего плохо партизану.

— Вы мне зубы не заговаривайте, товарищ Ковпак.

— А я и не заговариваю. Давай про жену твою помозгуем. Недавно появилась она в нашем отряде; посылал я за ней одну молодичку, та и привела ее. Поведала мне Вера Михайловна всю свою историю. Очень уж неимоверная история, до чего уж мы тут ко всему привычные, а и то…

Ковпак помолчал, снова пожевал, будто каждое слово обсасывал,

— Да, — продолжал он. — Значит, попала она в концлагерь в Дарницу, и на поруки взял ее никто другой, как гестаповка Берг. И не только пригрела, а можно сказать, жизнь спасла. А потом предложила работать на немцев. Сделали они эту фотографию провокационно — чертежи оставались далеко от Киева, а как в руки гестапо попали — неизвестно. Когда представилась возможность, Соколова скрылась. Гестапо поспешило награду за ее голову объявить. Так рассказывает Соколова, и я верю ей.

— Так в чем же дело? Что вас смущает?

— А смущает меня немного ваша встреча, — ответил Ковпак. Ведь ты теперь любой ценой постараешься ее на Большую землю вывезти, а я хочу тебя просить не делать этого.