— Сейчас мы запрем это вещество во взрывную камеру, где на него ничего не сможет воздействовать, а себе оставим только малюсенькую частицу для анализов. Признаюсь тебе откровенно, мне страшно.

Яринка молча соглашается, хоть и не хочется тратить время на пересыпание и упрятывание этого сизого с серебристым налетом порошка.

И они ссыпают весь порошок в небольшую колбу и прячут во взрывную камеру, где не страшен самый сильный взрыв. На столе в пробирках остается лишь несколько маленьких крупинок.

Глубокая ночь. Тишина и тьма над миром. На востоке чуть заметно начинает голубеть небо — близится рассвет.

— Так, — говорит Ганна, заканчивая анализ, — все сходится с записями Коробова. Значит, это оно и есть — самое таинственное вещество.

И Ганна смотрит на пробирки, как бы стараясь увидеть там что-то из ряда вон выходящее.

Они снова принимаются за работу. В маленькой взрывной камере пытаются они получить взрыв нового вещества. Они пробуют огонь и детонацию, серную кислоту и гремучую ртуть. Но кислота тихо шипит, разлагая вещество, огонь не действует совсем, даже очень высокие температуры не меняют сероватого оттенка зернышек, запалы гремучей ртути взрываются сами по себе и не вызывают больше никакого взрыва.

— Надо кончать, — зевая, говорит Яринка, — скоро рассвет. Завтра еще будет время.

Ганна смотрит в окно. Гигантское зарево рассвета поднимается на горизонте. Полнеба пылает непередаваемыми багряными красками. Сейчас взойдет солнце.

— Да, надо кончать, — говорит Ганна. — Я пойду вниз, заберу реактивы. А ты убери здесь. Скоро пойдут трамваи, и мы отправимся домой.

Настроение у подруг несколько странное, угнетенное. У них такое впечатление, будто прошли они совсем близко возле своей цели и не заметили самого главного. И неясно — как идти дальше, а от этого приходит сомнение и неверие в собственные силы.

Яринка опускается на стул в углу лаборатории. Она очень устала. Надо ехать домой, хорошо выспаться и отдохнуть.

А за окном все светлеет и светлеет багрянец неба, еще минута, две — и брызнут первые лучи солнца.

Яринка смотрит в окно. Облака меняются на ее глазах. Словно сталь ножа, прорезает рассвет и все заливает, уничтожая пурпур небес, первый луч солнца.

Яринке кажется, что отблеск его загорелся в пробирках. Будто малюсенькие искры вдруг появились за тонким стеклом. Девушка хочет встать и посмотреть, что случилось, но в это мгновение взрыв сотрясает стены лаборатории, швыряет девушку на пол и далеко во двор выносит широкие оконные рамы.

В вестибюле больницы провели все трое долгий летний день. Было воскресенье, и никто из них не мог вспомнить более печального дня отдыха. Молчаливые и суровые, сидели они рядом на стульях, только изредка перебрасываясь короткими фразами и жадно ловя каждое слово, каждый взгляд врачей, выходивших из длинных белых коридоров.

Когда показывалась высокая седая женщина, все трое срывались с мест, подбегали к ней, торопясь услышать что-нибудь новое, утешительное.

Но ответы все время были одни и те же:

— Все еще бредит. Без сознания. Ее, видимо, сильно ударило взрывной волной, хотя внешних повреждений нет. Врачи боятся кровоизлияния в мозг.

И опять Ганна, Орленко и Король возвращались к своим местам и часами просиживали на стульях, отлично понимая, что следовало бы отдохнуть, — но были не в силах уйти, оторвать взгляд от высоких матовых стекол.

Так прошел весь день. О еде они даже не вспомнили. Мысль о том, что ночью придется уйти отсюда, пугала.

Ганна все время корила себя за то, что оставила Яринку одну в лаборатории. Быть может, она, более хладнокровная и опытная, смогла бы предупредить несчастье. Благословляла ту минуту, в которую ей пришло на ум спрятать все вещество во взрывную камеру, оставив только несколько крупинок. Но даже и они натворили такого, что подумать страшно.

Уже ночь опускалась над городом, а седая женщина в белом халате все еще не могла сообщить им ничего утешительного.

Для Короля это было тяжелым испытанием. Несчастье свалилось на него, как огромная глыба, которую он не в силах сбросить с себя. Чувство собственного бессилия, невозможность помочь раздражали больше всего.

Орленко сидел угнетенный, подавленный горем. Он не мог говорить, только неотступно смотрел на белую дверь.

А в большой белой палате, на кровати, застеленной мягким зеленоватым одеялом, лежала Яринка. Лицо ее изменилось, стало старше. Под глазами темнели впадины. Тонкие морщинки очертили углы рта.

Девушка лежала так тихо, что временами казалось, будто она и не дышит. Однако, губы время от времени шевелились, и тогда слышался лихорадочный шепот:

— Солнце… солнце… смотрите, солнце…

Высокая седая женщина подходила, проверяла пульс, трогала лоб, качала головой и тихо выходила.

Поздно ночью, когда никто уже ни на что не надеялся, Яринка вдруг пришла в себя. Она посмотрела вокруг, будто ища кого-то, и неожиданно сказала:

— Солнце.

Потом увидела седую женщину-врача, сестру около своей кровати и тихо сказала:

— Немедленно вызовите Ганну.

Доктор попыталась возразить.

— У меня очень болит голова. Даже вы не знаете, буду ли я жить. Позовите Ганну.

Яринка произнесла эти слова настолько спокойно и уверенно, что доктор не решилась возражать. Она повернулась и тихо вышла. Конечно, этого не следовало бы делать, но, может быть, Яринка правильно определила свое состояние… и это действительно последние минуты сознания.

До появления Ганны девушка думала только о том, как бы выдержать и не потерять сознание. Мысль эта жгла ее, и от напряжения голова болела еще сильнее.

Ганна, одетая в белый халат, подошла к кровати молча, не произнося ни одного слова, только пристально вглядываясь в дорогое лицо подруги.

— Ганна, — лихорадочно зашептала Яринка, — оно взрывается от солнца, от солнечного луча… Я сама все это видела, Ганна…

Ей показалось, что Ганна качнулась и отошла в сторону. Девушка хотела позвать ее, но почувствовала, что уже не может. Неожиданно закачался и пошел кругом потолок. Потом наступила темнота.

Бабье лето плывет над садом. На пожелтевшую листву каштанов и кленов падает неясный отблеск солнечных лучей. Теплое марево застилает небо, и солнце в вышине какое-то ленивое, туманное.

Листья осыпаются. Они шуршат под малейшим дуновением ветра. От них исходит неуловимый запах тления, и запах этот не дает забыть о наступившей осени.

Юрий Крайнев шел по большому саду института стратосферы. Приятно было так идти, смотреть на каштаны и клены, ловить пальцами нити белой паутины и спокойно думать свою думу.

Дойдя до конца сада, он оглянулся. Институт поднимался над верхушками деревьев тяжелой глыбой гранита. Солнце блестело в стеклах окон, и казалось, будто золотые кроны каштанов и кленов отражаются в зеркальном стекле,

Идти в кабинет не хотелось. Юрий наклонился и поднял с земли большой лимонно-желтый листок. Узорчатое кружево прожилок казалось нарисованным. Он потянул за уголок — листок разорвался, сухо хрустнув. Крайнев поднес его к губам и уловил запах осени, уронил листок и пошел дальше. Он получил теперь право на отдых — закончена большая работа, закончен крейсер,

Крайнев шел садом. Небольшой столик и несколько кресел стояли под пышнокронным каштаном. Юрий опустился в кресло. Момент окончания большой и ответственной работы Юрий всегда переживал необычайно остро. Как приятно вспомнить тот день, когда карандаш провел на бумаге первую линию. Давно, давно это было…

Крайнев сидел в кресле, большой и широкоплечий. Морщинки появлялись в уголках его глаз, когда Юрий, смеялся. Виски поседели окончательно. Но это не было старостью. Глубокие переживания и долгие ночи раздумий посеребрили волосы инженера.

В глубине сада зашуршали листья. Кто-то приближался к месту, где сидел Крайнев. Он прислушался и недовольно поморщился. Но когда высокая, затянутая в военный костюм фигура Валенса показалась из-за деревьев, лицо его разгладилось.