— У меня будут еще какие-нибудь специальные задания?

Генерал Старк снова помедлил.

— Нет, — наконец решительно ответил он, хотя ему очень хотелось сказать «да» и поручить Кервуду ознакомиться с работой Крайнева. — Нет, — еще раз повторил он, подчеркивая слово энергичным жестом. — Если вы возьметесь за другие задания, то можете прозевать основное. Итак — ничего и никого, кроме Крайнева. Нет, пожалуй, не только его одного- Подготовительную работу можно также вести среди его ближайших помощников. Они тоже могут оказаться весьма полезными. Постарайтесь стать его приятелем, другом, кем угодно. Повторяю, для всех нас будет большой неприятностью, если немцам удастся захватить Крайнева.

Зазвонил телефон, мягко, сдержанно, словно зашуршав, — генерал не любил слишком резких звонков. Он взял трубку, послушал, утвердительно кивнул головой.

— Я думаю, задание ваше будет более легким, чем мы все считаем, — сказал он. — За сегодняшний день немцы продвинулись на тридцать километров. А когда перед Крайневым встанет дилемма — американцы или немцы, — он безусловно предпочтет нас. С немцами у него старые счеты. А мы все-таки как-никак — «союзники».

И генерал Старк засмеялся, довольный своей остротой. Сообщение, переданное по телефону, повысило его настроение. Скорее бы сложил оружие Советский Союз! А там и немцев можно будет придушить.

Приятные мысли прервал голос Кервуда:

— Меня пошлют туда специально, или я должен ждать какого-нибудь повода?

— Очевидно, придется подождать повода, — ответил Старк, — слишком рано раскрывать подлинные свои намерения не следует. Это было бы с нашей стороны недальновидно.

Он снова подошел к окну. На улицах теперь царила тьма. Генерал посмотрел на часы: в Нью-Йорке давали пробную воздушную тревогу, хотя никакой опасности не угрожало и не могло угрожать городу. Потирая руки, генерал довольно усмехнулся. Немцы наступают. Все идет хорошо.

А маленький горбун день за днем, шаг за шагом продвигался тем временем на восток. Он ни у кого не спрашивал дороги, потому что не знал, куда ему нужно добираться. Никому не мог доверить своей тайны; знакомые люди не встречались ему, а незнакомым он не доверял. Иногда его брали на подводу и немного подвозили. Жалостливые женщины часто кормили его, расспрашивали, куда он идет, и сочувствовали, стараясь чем-нибудь помочь. Ваня Коваленко благодарил за помощь, садился за стол или укладывался спать, но нигде дольше чем на одну ночь не оставался. Неизведанное до сих пор чувство ответственности за необычный груз, спрятанный в мнимом горбу, сразу же сделало его намного взрослее.

Он узнал, что линия фронта проходит где-то неподалеку от Харькова. Именно Харьков и стал целью его стремлений. Он говорил, что мать его умерла, что он идет к родственникам, и это ни у кого, даже у самых подозрительных дозорных из немецких комендатур, не вызывало никаких сомнений: слишком уж маленьким и беззащитным казался всем Ваня Коваленко, чтобы видеть в нем отважного партизана. К тому же тысячи, десятки тысяч детей, потерявших своих близких, бродили теперь по стране, и разобраться в том, кто из них действительно осиротел и ищет пристанища, а кто задумал перебраться по каким-либо причинам через линию фронта, не смог бы самый опытный, гестаповец.

Сперва Ваня очень боялся, что его сразу же поймают и бросят в тюрьму, но постепенно страх этот прошел. Вместо него появился опыт, привычка, и мальчик стал догонять линию фронта, которая все еще неуклонно отдалялась.

Однажды в холодное хмурое утро Ваня услышал раскаты отдаленного грома и не сразу сообразил, что это такое. Гром грохотал ритмично, не переставая; он не приближался, но и не отдалялся. Будто какой-то великан попал в глубокую яму и не может из нее выбраться — земля содрогается от его ярости, а великан все не может сдвинуться с места!

На околице села, к которому под вечер подошел Ваня, собрались женщины и дети. Так бывало во всех селах — люди стояли и смотрели, не идут ли из плена мужья и отцы? На Ваню посмотрели с жалостью и сочувствием.

— Что это гремит, тетя? — спросил Ваня у женщины, которая одиноко сидела на краю дороги.

— Фронт гремит, — печально ответила женщина и вновь перевела взгляд на далекую пыльную дорогу, извивающуюся вдали.

Почувствовав, как отчаянно заколотилось сердце, Ваня вошел в село. Значит, фронт уже недалеко, значит, скоро можно будет перейти эту невидимую линию и передать какому-нибудь генералу необходимые для победы над врагом чертежи.

Он попросился переночевать, как делал это уже много раз, и его впустили в хату, Ни о чем не расспрашивая. Молодая еще женщина хлопотала у печи, двое малышей возились под столом, а старая бабушка сидела на лавке. Все это до того явственно напомнило вдруг покинутый дом, что клубок подкатился к горлу и сдавил его. Но Ваня сдержал себя: не к лицу плакать, когда выполняешь столь важное задание.

— Куда ж ты идешь, хлопчик? — вытирая подернутые влагой глаза, спросила хозяйка.

— В Харьков… У нас там родичи, — твердо ответил Ваня.

— А мама твоя где?

— Померла. Мина…

— Ох, не пройдешь ты сейчас в Харьков. Фронт где-то там…

— Ничего, пока хлопец доберется, фашисты и Харьков возьмут, — сердито прошамкала старуха. — Погибели на них нету.

— А далеко до Харькова? — спросил Ваня.

— Километров с девяносто будет.

— А до фронта?

— Километров, должно быть, с тридцать. Только идти тебе туда нечего. Убьют, некому и помянуть будет.

— Что же мне делать?

— Подождать. Возьмут немцы Харьков, поедешь туда; наши прогонят немца — тут пересидишь, а потом уж своих найдешь, — посоветовала бабушка.

— Оставайся пока что у нас, — присовокупила хозяйка, — вместе перезимуем. Двое вас или трое — разницы никакой — так и так зубы на полку придется класть… Оставайся.

Ване до слез хотелось остаться здесь. Именно теперь, когда фронт был уже близко, его вдруг охватил страх, и преодолевал он это чувство с большим трудом. Как хорошо было бы отдать пакет в надежные руки, а самому остаться здесь, у этой хорошей женщины, так напоминающей ему маму, и не думать больше ни о линии фронта, ни о километрах беспокойной дороги.

Он ничего не ответил, молча лег на постеленный ему тулуп и долго лежал без сна. Сейчас ему уже было стыдно за слабость и страх. Как это он, пионер, мог вообразить себе что-либо подобное? Он должен выполнить свое задание, иначе и пионером называться не достоин.

Позавтракав утром, он поблагодарил хозяйку:

— Спасибо, я пойду.

— Все-таки идешь?

— Надо идти, — ответил мальчик, и такая не по летам глубокая печаль была скрыта в его голосе, что слезы снова навернулись на глаза женщине.

Она дала мальчику на дорогу немного харчей. Он охотно взял их — кто знает, придется ли ему сегодня где-нибудь поесть…

— Спасибо вам, до свидания, — сказал он тихо и вышел из гостеприимной хаты.

Старуха посмотрела ему вслед, перекрестилась и сказала:

— А ему же лет десять, только и всего… Ох ты господи, что же эта клятая война с людьми делает!..

Гром на западе становился отчетливее, и Ваня теперь шел быстрее обычного, стремясь как можно скорее перейти линию фронта. Как он перейдет, он еще не знал, но над этим не задумывался. Ночью вряд ли кто заметит такого малыша. Лишь бы только узнать, куда идти, а уж пройти он сумеет.

До фронта мальчику пришлось пробираться очень долго. Передовая, как выяснилось, находилась значительно дальше, чем предполагала бабушка. Только на третий день он добрался до большого села, расположенного на холме. Внизу протекала маленькая речушка, вернее, ручеек. Дальше виднелись широкие, уже пожелтевшие и вытоптанные луга, там-то и проходил этот таинственный и невидимый фронт, который нужно было перейти. Теперь пушки ухали уже где-то позади; они не стреляли, а ревели густым басовитым голосом, и свыкнуться с их гулом было невозможно..

Немцы не обращали на Ваню Коваленко никакого внимания, — мало ли их бегает здесь, этих сопливых сельских ребят! Один ефрейтор даже жалостливо поглядел на его горб и что-то пробормотал, но мальчик ничего не понял и поспешил спрятаться за угол хаты.