— Ложь!

— Нет, это не ложь. И когда вы перестанете возмущаться, а спокойно все обдумаете, то поймете, что я права. Конечно, у вас остается еще один выход — покончить жизнь самоубийством, но это ничего не изменит: ваша подпись уже стоит в газете под обращением, а проверять, имеется ли она в оригинале, никто не станет…

Вере Михайловне показалось, что эта проклятая женщина накинула ей на шею петлю и затягивает медленно, неумолимо. И самое страшное то, что никакого выхода найти невозможно. Неужели ей и впрямь придется распроститься с жизнью? Нет, нет, — этого от нее фашисты не дождутся! До последнего дыхания жизнь Веры Соколовой принадлежит Коммунистической партии, и так дешево она ее не отдаст!

А вот поразмыслить над всем этим, видимо, придется как следует. Лжет эта гестаповка, выход должен быть! И Соколова этот выход найдет!

— С сегодняшнего дня вы можете свободно выходить из дому. Ваши друзья, если бы они вас поймали, конечно, теперь охотно повесили бы вас, — продолжала Берг. — Да… вот еще что. Нам придется расстаться. В институте для вас уже приготовлена комната. Я согласна была бы и впредь держать вас у себя, но в глазах у вас слишком много ненависти. Вы можете невзначай задушить меня, а мне бы этого не хотелось.

Она откровенно издевалась.

— Дайте мне газету, — прервала ее Вера Михайловна.

— Пожалуйста. Можете изучить свое заявление, ведь вам нужно знать его, если кто-нибудь спросит.

Соколова еще раз посмотрела на свое фото, развернула газету, пробежала глазами по столбцам. Петитом набранная маленькая заметка на третьей полосе гласила о незначительном отходе немецких войск в районе Москвы. Вера Михайловна сразу все поняла: видно, эту сводку и приносили вчера Дорну. Вот почему они так вчера все волновались. Соколова вдруг почувствовала в себе уверенность и силу.

— Вы вчера знали об этом отступлении?

— В вашей судьбе это ничего не изменит, — прошипела Берг. — Не забывайте: я могу вас повесить каждую минуту.

— Я это отлично знаю, — ответила Соколова.

Валенс сидел в своем кабинете, если так можно было назвать эту тесную комнатку, где стояли письменный стол и железная кровать, и читал киевскую газету. С газетной полосы на него смотрело хорошо знакомое лицо Веры Михайловны Соколовой; фамилия ее стояла под подлым предательским обращением к советским ученым и инженерам, рука протягивала чертеж Людвигу фон Дорну.

Что же могло случиться? Ведь Марина Токова сама видела убитую Соколову? Что это, ошибка? В суматохе боя, в панике и страхе даже более хладнокровные люди, чем

Марина, допускали тяжелые ошибки. Соколова могла быть раненой, могла потерять сознание, а ее сочли мертвой. Все это вполне допустимо. А вот дальше начиналось уже невероятное.

Не мог Валенс поверить в измену Веры Михайловны Соколовой. Или он ничего не понимает в людях, или все это какая-то мерзкая провокация, очень тонко и хитро сплетенная. Ясно только одно: Соколова жива, а все остальное нужно выяснить и проверить.

Директор сложил газету, положил в стол. Теперь перед ним встал вопрос еще более трудный: сообщить об этой новости Крайневу и Полозу или промолчать? Быть может, лучше подождать, пока из Киева придут какие-то более точные сведения?

Валенс тяжело задумался. Сложное положение, и не так-то просто найти из него выход! Нет, пожалуй, все-таки надо сказать. Утаивать здесь нечего. Если Соколова действительно предательница, то об этом должны знать все, а если это провокация, то о ней тем более нечего молчать. Во всяком случае, коллектив института стратосферы заслуживает полного доверия, и скрывать от него что бы то ни было Валенс не имел права.

Он вынул газету, еще раз посмотрел на фото. Нет, ошибки тут быть не могло. Это Вера Михайловна. Это именно она. Ясно виден характерный поворот ее головы, упрямый, вызывающий. Снова задумался Валенс: показалось ему, что именно в этом движении головы затаился протест, возмущение. Директор положил газету на стол, усмехнулся.

— Начинаю уже считать желаемое за действительность, — произнес он вслух, чувствуя, как сердце заливает волна горячего желания, чтобы Соколова оказалась честной, чтобы все это было только обычной подлой провокацией фашистов.

В дверь постучали. Вошла Марина Токова. Она принесла на подпись бумаги — требования на дефицитные материалы. Валенс быстро подписал.

— Разрешите идти? — спросила девушка.

Валенс молчал, глядя на ее волнистые волосы. Марина посмотрела на него с удивлением.

— Марина, — неожиданно сказал директор, — расскажите мне еще раз, как была убита Соколова.

Токова недовольно поморщилась. Она ведь без конца рассказывала об этом.

— Для чего?

— Хочу услышать еще раз.

Марина рассказала все совершенно точно, ничего не преувеличивая и не утаивая.

— Вы сами взяли ее партийный билет?

— Да. Сама,

— Где он лежал?

— В сумочке. А сумочка лежала рядом с Соколовой на сидении.

— А к телу Веры Михайловны не прикасались?

— Нет. Я не понимаю, почему вы об этом спрашиваете сейчас? Она жива? Этого быть не может! У нее плечо разворотило осколком, и кровь уже не шла. Все застыло.

— У меня нет намерения брать под сомнения ваши слова, — сказал Валенс, — мне только хотелось окончательно все выяснить.

— Странный какой-то разговор, — раздраженно сказала Марина. — Если вы мне не верите, то есть еще свидетели. Я там не одна была. Король, Орленко, Росовский — они тоже все это видели. Можете проверить.

— Успокойтесь, Марина, — миролюбиво сказал Валенс. — Ошибки случаются часто, а на войне чаще обычного.

— О какой ошибке вы говорите? Соколова жива?

— Какие чертежи вывезла она с завода?

— Те, что я привезла сюда.

— В машине больше ничего не было?

— Чемодан Соколовой. Личный.

— Правильно, вы и раньше об этом рассказывали…

— Значит, она жива? Да говорите же!

— Этого я еще точно вам сказать не могу, — ответил Валенс. — У меня к вам просьба: пригласите сюда Полоза и Крайнева.

Ничего не понимая, Марина выбежала из кабинета и через минуту вернулась с Крайневым и Полозом.

— Что это за экстренное совещание? — поинтересовался Полоз. — Мне как раз на аэродром нужно.

— Слушаем вас, Адам Александрович, — недовольно сказал Крайнев, которого этот вызов тоже оторвал от работы.

— Есть у меня для вас, товарищи, тревожная новость, — сказал Валенс, — новость не военного порядка, но для всего нашего коллектива очень существенная. Прочтите эту киевскую газету. Я хочу услышать ваше мнение.

Он положил газету на стол. Все склонились над фотографией. Полоз взглянул и тихо застонал. Взволнованный до предела, он не позволил вырваться своим чувствам, но в его сердце ликовала буйная радость.

«Вера жива! Вера жива! Вера жива!» — кричало все его существо. Сердце готово было выпрыгнуть из его груди. Он сначала даже не мог сообразить, чем, собственно, встревожен Валенс. Потом до его сознания стало доходить, в какой ситуации очутилась Соколова, и радость его померкла. Ни на одну минуту не мог поверить Полоз, что жена его предательница: для него это было столь же бессмысленно, как мысль о победе немцев.

— Это провокация, — резко сказал Крайнев, дочитав все до конца.

— Что это писала не Соколова, я могу ручаться. Я хорошо знаю, как она пишет. Это не ее слова.

— Но подписать она могла, — возразил Валенс.

— Вы допускаете мысль о предательстве? — вспыхнул Полоз.

— Я хочу знать правду, — медленно ответил директор.

— Значит, вы все же допускаете возможность измены? — удивилась Марина, для которой такая мысль была просто дикой.

— Я хочу знать правду, — повторил Валенс.

— Это безусловно провокация! — еще раз сказал Крайнев. — Мне кажется, нам не следует волноваться и тревожиться по этому поводу. Марина видела Соколову мертвой.

— А если она была только тяжело ранена? — настаивал Валенс. — Ее взяли в плен, а там как-нибудь…