Она повернулась и, легко ступая по морозному хрустящему снегу, пошла к машине. Полоз и Котик последовали за ней. Снова перед фарами замелькали ослепительные снежинки. Машина упорно пробивалась сквозь снег и ветер. Остановились у сорок восьмого барака, и Котик вышел. Он даже рад был избавиться от такого высокопоставленного общества…

Соколова и Полоз молча вышли у своего подъезда. Не глядя друг на друга, поднимались по лестнице. Удивительно короткими казались пролеты. На площадке второго этажа Полоз остановился. Остановилась и Соколова. Она отлично понимала возмущение прораба, и вдруг то же самое чувство, которое удивило ее там, в кузнице, возникло снова. Сейчас она не противилась ему. Это была какая-то мощная и очень радостная волна.

Впрочем, ничего необычного не произошло.

— Прошу простить меня, Полоз, — Вера Михайловна пожала прорабу руку, — не сердись.

Голос ее дрогнул. Соколова быстро выдернула руку и поднялась наверх.

Полоз сосредоточенно прислушивался к ее шагам. На третьем этаже хлопнула дверь. Стало тихо. Он несколько минут не мог попасть ключом в узкую скважину английского замка…

Месяц за месяцем, много времени пробежало с того дня, как Юрий Крайнев вернулся из немецкого плена, а врачи все еще не разрешали ему увидеться с Ганной. Такая встреча могла быть чревата последствиями, и никто не мог предугадать, что она принесет: пользу или вред.

Один только Валенс не разделял опасений врачей.

— Это для нее было бы лучшим лекарством, — утверждал он, выслушивая очередную исповедь взволнованного Юрия о категорическом запрещении свидания.

А для Крайнева такая проволочка становилась уже просто нестерпимой. Он должен был увидеть свою любимую, не могло же в самом деле его появление принести ей вред. Не верил он врачам! В этом отношении он разделял точку зрения Адама Александровича. Нужно пойти к Ганне. Не может ей стать хуже!

И вот, наконец, после долгих колебаний, опасений и предупреждений, врачи разрешили ему свидание.

— Мы пойдем вместе, Адам Александрович, — сказал Крайнев, — так, вероятно, будет лучше. В глубине души мне немного страшно-никак не могу представить себе Ганну больной.

— Хорошо, — согласился Валенс, понимая состояние друга. — Пойдем вместе.

— О чем же мы будем говорить? — волновался Юрий.

— Придем — увидим, — ответил директор. — Заранее ни к какому разговору готовиться не нужно.

Они пришли в больницу утром и довольно долго ждали, пока их примут. Наконец, они увидели профессора — это был седой, старый человек, с глубоко запавшими, очень добрыми глазами. Он сел рядом с посетителями на диван и долго расспрашивал о прошлой жизни Ганны, словно желая найти в этой жизни что-то новое, доселе ему неизвестное.

— Ну что ж, — сказал он. — Попробовать, видимо, все же придется. Не знаю, будет ли от этого польза, но вреда не будет безусловно. Идемте.

Чувствуя дрожь в ногах, Юрий вышел из кабинета. Несколько побледневший Валенс шел позади.

— Входите. — Профессор подвел их к двери палаты.

Юрий остановился, не в силах сделать больше ни шагу.

Сейчас свершится то, чего он так долго ждал и что представить себе не мог. Он увидит Ганну. Какой она стала? Узнает ли его?

Тысячи подобных вопросов одолели Юрия, и для того, чтобы на них ответить, нужно было решиться и войти.

— Пожалуйста, — повторил профессор, толкнув дверь, и широким жестом пригласил войти Юрия и Валенса.

В белоснежной палате, залитой яркими солнечными лучами, на белом крашеном стуле, стоявшем недалеко от узкой кровати, сидела Ганка Ланко.

Ее длинные тонкие пальцы перебирали кисть на поясе теплого халата. Она не обратила ни малейшего внимания на гостей — их словно бы и не существовало.

Крайнев окаменел на пороге, разглядывая Ганну. Он часто мечтал о ней, еще чаще видел во сне, но такой, какой она была сейчас, он и представить себе ее не мог. Что-то изменилось в лице, а что именно — понять было невозможно.

Нет, оно не стало менее красивым, это тонкое, словно выточенное лицо. Пожалуй, даже наоборот, — красота его была ярче, совершеннее. Изменились только глаза. Прежде они напоминали зеленые смарагды, кристально-чистые и лучистые; теперь же почему-то потускнели, стали какими- то безжизненными. И это новое выражение глаз до неузнаваемости изменило лицо.

Так продолжалось несколько долгих, тяжелых минут. Юрий не мог себя заставить шагнуть вперед. Незнакомой, странно чужой была эта женщина, которая так равнодушно сидела возле кровати, теребя кисть своего халата.

Молчание явно затянулось, и Крайнев, наконец, решился. Сдерживая волнение, тяжело ступая по паркету, который вдруг как бы размяк, он приблизился к Ганке.

Профессор и Валенс остались у двери, наблюдая.

Юрий подошел, остановился возле стула, поглядел Ганне в глаза, и ока посмотрела ка него тоже. Как хотелось Крайневу в эту минуту охватить любимое лицо ладонями, припасть к родным губам… Может быть, так и следовало поступить, но никто ничего не мог подсказать Юрию, а сам он опасался принять какое-либо решение.

Ганна смотрела на него спокойно, бездумно. Для нее Крайнев был одним из многих, которые входят в палату и исчезают бесследно; никакого чувства не отразилось в зрачках ее тусклых смарагдовых глаз. Она смотрела на Крайнева так, как рассматривают неизвестную вещь, которая непонятно откуда появилась рядом.

— Я вернулся, Ганна, — тихо, но выразительно сказал Юрий.

Только одному Валенсу было известно, как тяжело было его другу произнести эти слова, какого страшного напряжения боли они ему стоили.

Ганна отнеслась равнодушно к голосу Крайнева. Нельзя было понять, может ли она вообще что-нибудь увидеть или услышать. Крайневу стало невыносимо страшно: неужели так и не найдется способ как-нибудь оживить Ганну? Неужели он навеки потерял свою любимую?

— Давайте выйдем, — тихо сказал профессор Валенсу. — Может быть, лучше оставить их вдвоем?

Они вышли так тихо, что Крайнев даже не заметил этого.

— Почему не дают обедать. Я хочу есть, — неожиданно четко и выразительно сказала — Ганна.

Юрий даже вздрогнул, услыша эти слова. Он с трудом узнал этот голос: звучал он приглушенно, измененно, словно из громкоговорителя.

— Неужели ты не узнаешь меня, Ганна? — спросил он.

Она молчала, не слыша или же просто не обращая внимания на его слова. Крайнев подошел еще ближе, пододвинул себе стул, сел напротив девушки, взял ее за руку, поглядел в глаза. Ганна смотрела на него спокойно, ни одна мысль не промелькнула в ее зрачках.

— Ганна, это я, это я, Юрий, — повторял он одни и те же слова, стараясь пробудить эти застывшие глаза.

Ганна молчала. Ей было все безразлично: она просто не понимала, кто сидит перед ней. Ни одно воспоминание не ожило в ее мозгу.

Юрий легко обнял ее за плечи, приблизил глаза к ее глазам, словно взглядом своим стараясь войти в глубину этой сломленной недугом, искалеченной души. Ганна спокойно лежала в его объятиях; ее равнодушие, отчужденность были до ужаса страшны, доводили до исступления.

Крайневу вдруг захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Еще миг, и он сам обезумеет от охватившего его отчаяния. Но он никого не позвал, снова сел на прежнее место, все еще не теряя надежды как-нибудь пробудить эти затуманенные глаза.

— Неужели ты все забыла, Ганна? — лихорадочно, напряженно шептал он. — Неужели забыла наши встречи, забыла, как мы прощались с тобой? Неужели ты больше не любишь меня?

Он и сам понимал, что говорит не то, что следует, но иных слов не находил. С каждым мгновением на душе его становилось все тяжелее, а надежда на перелом в состоянии Ганны понемногу угасала.

— Неужели ты и песенку нашу забыла, нашу прощальную песенку?

И он тихонько запел песенку, которую часто напевал в те далекие счастливые времена.

«Їхав козак на війноньку: прощай, — казав, — дівчинонько», — тихо зазвучало в белой палате.