Вышла в коридор, закрыла дверь и, покачиваясь в такт ударам колес, прошла в соседний вагон-ресторан. И там, ужиная за маленьким столиком, Марина никак не могла вернуть себе обычную уравновешенность. К ней обращались соседи, она отвечала машинально, не заботясь о том, какое впечатление производят ее ответы. Также машинально расплатилась и вернулась в свой вагон. Она действовала, как лунатик или как очень больной человек.

Постояла немного в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу, потом, медленно повернувшись, открыла дверь в свое купе. Груда бумаги — ее чертежи исчезли с дивана; у окна сидел человек в военной форме.

Марина вздрогнула от неожиданности, вошла в купе и включила верхний свет. Человек поглядел ей в лицо и улыбнулся. Сидел он прямо, крепкий, подтянутый. Виски его серебрились сединой. На петлицах воротничка виднелись ромбы.

— Это ваши бумаги лежали здесь, на диване? — спросил он, и улыбка сбежала с его твердо очерченных губ.

Марина вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая напроказила и боязливо ждет наказания. Впрочем, какое, собственно, дело военному до ее бумаг? Неужели она должна отчитываться перед ним?

— Да, это были мои чертежи, — смело ответила Марина. — Вы их убрали?

— Я просмотрел их и положил в ваш портфель. Насколько я понимаю, это очень важные чертежи, и вы…

— Были важные…

— …я вы допускаете большую ошибку, оставляя их так, в открытом купе.

— Не думаю.

— Эти чертежи напомнили мне работы Крайнева. Разве вы не знаете, что все работы в этой области должны быть совершенно секретны?

— Все, кроме этих.

Военный пристально посмотрел на Марину, побарабанил длинными пальцами по столику и снова улыбнулся.

— Самолет, построенный по вашим чертежам, мог бы летать? — неожиданно спросил он.

— Да, Крайнев сказал, что оторваться от земли он может.

— Тогда почему же эти чертежи не имеют никакой ценности? Я знаю Крайнева, все, что он говорит, всегда правда.

— Сам Крайнев сконструировал такой самолет еще несколько лет назад. Я этого не знала. Вот и открыла уже давно открытую Америку.

Острую боль и горечь уловил военный в этих словах. Марине нелегко было их произнести. Но когда главное было сказано, сокровенные мысли произнесены, на сердце сразу стало легче. Вдруг ей захотелось рассказать этому седому высокому человеку обо всем, ничего не выдумывая, ничего не утаивая.

От встречи с Крайневым на душе у Марины остались обида и разочарование. С тех пор ей ни с кем не удалось поговорить искренне и откровенно. Как хорошо было бы сейчас лечь рядом с мамой на диван и рассказать все, что накопилось на сердце, пожаловаться, а то и поплакать немного. Но мать ее — Ольга Григорьевна Токова, известный хирург, теперь живет в Ленинграде. Еще двое суток должна Марина ждать встречи с ней. А военный улыбается и так внимательно и ободряюще смотрит на Марину, что камень и тот заговорил бы…

И Марина поведала ему все. Перед военным прошли долгие годы ее учебы, работы, дни радости и горя, когда работа шла хорошо или, наоборот, не ладилась. Марина коротко рассказала о своих мечтах и изобретениях, о первой конструкции самолета и, наконец, о несчастливом дне встречи с Юрием Крайневым.

— Теперь я не знаю, что мне делать, — горько жаловалась Марина. — Наверное, придется переквалифицироваться на конструирование примусов или мясорубок.

— Ну что ж, не такая уж это позорная работа, — военный усмехнулся. — Но самолеты для нашей армии, пожалуй, теперь несколько важнее. Как вы считаете?

— Самолеты построит Крайнев. Он изобретет всё. Дело передано в надежные руки.

Военный уловил неестественную нотку в последних словах и серьезно посмотрел на Марину.

— Да, Крайнев сделает все, — подчеркнул он. — Я думаю, что единственно правильным выходом из вашего положения было бы немедленно ехать в Киев и помогать ему делать это «все».

— И не подумаю.

— Напрасно. Об этом можно только пожалеть. И мне, и Крайневу, да в конце концов, вероятно, и вам. Вы сами понимаете, речь идет о мощи нашей страны. Это дело настолько огромно, что ради него стоит поступиться не только самолюбием, а иногда кое-чем гораздо более значительным. Сейчас вам трудно согласиться со мной, Я понимаю — рана ваша глубока и болезненна. Но пройдут недели, быть может, даже дни, и вы сами поймете, что другого пути у вас нет.

— Мне трудно сейчас вас переубедить, — не обращая внимания на слова Марины, продолжал военный, — но я уверен, что очень скоро мы с вами встретимся в Киеве.

— Не думаю, — не очень уверенно ответила Марина.

Военный промолчал. Он откинулся на спинку дивана и задумался, изредка постукивая пальцами по столику. До Мелитополя они доехали молча. Когда поезд остановился, военный поднялся, надел шинель и, взяв свой портфель, хотел было выйти из купе, но задержался.

— До скорого свидания в Киеве, — сказал он.

Марина не ответила. Военный коснулся пальцами козырька и вышел.

Марина сидела молча, потом вдруг вскочила и выбежала в коридор. Она остановилась у окна и успела увидеть, как военный прошел по перрону. Его встречали. Вместе с встречавшими он скрылся из виду.

Марина вернулась на свое место. Выключила верхний свет, оставив только настольную лампочку. Долго сидела в полутьме, прислушиваясь к ритмичному стуку колес. Она сидела неподвижно и легла спать, так и не приняв в этот день никакого решения.

Служебный кабинет начальника строительства помещался на третьем этаже большого дома главной конторы. Из окон кабинета, выходивших на юг и на запад, были видны все основные объекты стройки. За участками строительства сразу же начиналась белая заснеженная степь.

В час, когда солнце клонилось к горизонту и, как тяжелый раскаленный шар, повисало в дымчатой синеве, на строительстве все приобретало красноватый оттенок, снег становился розовым, и ярким заревом пламенели зеркальные окна главной конторы. В такие минуты Вера Михайловна любила стоять у окна и смотреть на степной простор, пока не исчезнут на снегу переливающиеся багрянцы.

Работа забирала у нее все время, всю жизнь, и редко удавалось выкроить такие минуты для короткой передышки.

Когда прораб Гучко, не постучавшись, вошел в кабинет, Вера Михайловна стояла у окна, любуясь сказочным ландшафтом вечерней степи. Солнце зашло. Оборвались длинные лучи, потух багровый шар, исчезла сказка, и степь, покрытая белым снегом, стала снова будничной и привычной.

Вера Михайловна отошла от окна и щелкнула выключателем. Кабинет осветился. Гучко, подумав, уселся в кресло.

Куда девалась красавица, что стояла только что у окна? На Гучко смотрела высокая стройная женщина в сером платье. Лицо ее было безусловно красивым, но строгим и подчеркнуто спокойным. Только косы, буйные золотистые косы, как бы вобрали в себя переливающийся солнечный свет.

— Слушаю вас, Карп Иванович, — сказала Соколова, усаживаясь в кресло наискосок от прораба.

Гучко пригладил усы таким движением, будто выжимал из них воду, и сказал:

— Дело очень простое, Вера Михайловна. Хочу поведать вам одну штуку, которая касается непосредственно нашего строительства.

— Слушаю вас, — повторила Соколова.

— Завод должен быть пущен первого мая, — продолжал Гучко. — Это срок, установленный наркоматом. Но этот же наркомат проект ТЭЦ прислал только несколько дней назад. Очевидно, к первому мая построить ТЭЦ мы не успеем.

Поэтому я полагаю, что все остальные объекты следует ориентировать не на первое мая, а на срок окончания ТЭЦ, без которой пуск завода так или иначе невозможен.

Соколова слушала молча, ни словом, ни движением не проявляя своего отношения к сказанному.

— Это даст огромную экономию, — продолжал Гучко, — и облегчит всю работу…

— На сколько процентов выполнен план работ по кузнице? — неожиданно перебила его Соколова.

Гучко остановился, опять разгладил усы, недоуменно развел руками: