— Однако, он не из робкого десятка.
— Кто, Плэйс?
— Да.
Конечно же Коллинз думает сейчас не столько о Плэйсе, сколько о себе. Не ясно ли было, что наступают времена, когда необходима не просто добрая воля, но еще и мужество. В годы войны, когда знаком британской официальной политики был союз с Советской Россией, легко быть ее другом. А как в послевоенное время, когда подуют иные ветры? Хочешь не хочешь, запнешься и умолкнешь прочно.
— Ты что… помрачнел? — шепнула Екатерина, когда Бекетов занял свое место в автомобиле.
— А разве заметно? — усмехнулся Бекетов — ее инструментик чуткий сработал и в этот раз.
— Еще как!
— Хорошо, не буду…
Но ему непросто было совладать с собой. Было горько от одного сознания, что все, что с таким воодушевлением сооружалось в эти годы, рассыплется. Больше того, было чуть-чуть страшно, что испытание, которое грядет, окажется посильным не для всех: кто-то устоит, а кто-то обратится вспять, обязательно обратится вспять, будут такие, всегда есть такие… Было страшно даже не потерять — потери восполнимы, — а разувериться в человеке. В жизни нет ничего страшнее этого разочарования. Ну, вот хотя бы… Коллинз. Только подумать: каково Бекетову потерять Коллинза?
— Сережа, да что ты онемел?.. Неловко, скажи слово, Сережа…
Нет, нет, Егор в тот раз был прав, это адски трудно — сообщить свою веру человеку… В тот раз на Варсонофьевском, перед отъездом в Лондон, Егор явил зрелость завидную, хотя она и не очень тогда обнаруживалась. Нужны были три года, чтобы ты понял это?
— Сережа, да что с тобой? Скажи, пожалуйста…
— Сказал бы, да не хочу будить мадам Коллинз…
Свежий воздух действует на мадам Коллинз усыпляюще, в разговоре с нею нельзя делать пауз, она тотчас принимается клевать носом и улыбаться. Улыбка у нее защитная: знает, что спит, и, обороняясь, улыбается, делает вид, что не спит.
День пресекся, стало сумеречно, потом темно, завыл ветер, плеснул в оконное стекло вначале пылью, потом дождем, обильным, в три ручья. Машина замедлила скорость. Когда машина наезжала на лужи, вода так трещала под колесами, будто была скована льдом. Мадам Коллинз проснулась, причитая:
— Такого я еще не видела, о боже.
Спасение пришло вовремя — усадьба Шоу точно вышла навстречу. К тому же кто-то предусмотрительно открыл ворота, машина влетела во двор. Казалось, утлая обитель Шоу пела и стонала под ударами бури: заворачиваясь, расправляясь, грохотало железо кровли, звенели стекла и громово, мощными басовыми голосами гудел оркестр труб, венчающих островерхую крышу дома. Звуки бури только возбудили энергию Шоу, он встрепенулся. Это же счастье — почувствовать себя капитаном терпящего бедствие судна! Было слышно, как он шагал на своем втором этаже, на этой верхней палубе воображаемого судна, отдавая приказания:
— Что там гремит, как на погибель, всех наверх!
Даже приезд гостей не очень отвлек его от этого занятия, оно воодушевило его.
— Затопить печи, и так, чтобы дымом пахнуло… Несите дров, да пощедрее!..
Шоу действительно успокоился лишь после того, как зашумел в камине огонь, вначале дремотно, потом все более мощно, пробуждаясь.
— Ну, рассказывайте, дорогие гости…
Он сидел в своем плетеном кресле закинув ногу за ногу, и Бекетов мог рассмотреть его. За год, минувший со времени последнего визита Сергея Петровича в Эйот Сэн-Лоренс, его седины не стали ярче. Наоборот, они точно потускнели, сделавшись серо-зеленоватыми, точно мох привядший, усохло лицо, и веки стали малиновыми — видно, новый поворот возраста.
— Я уловил в вашем взгляде сострадание, мистер Бекетов. Не жалейте, пожалуйста, меня, как не жалею себя я сам… Если хотите, я как ваш соотечественник Павлов, оставлю науке… хронометраж своей кончины и засеку звонок первый, второй и третий…
Он, пожалуй, был не очень рад, что буря стихла, его больше устраивало бы, если бы природа выдала ему на всю мощь шквального ветра, чтобы она наделала большего переполоха в его слишком благополучном доме, чтобы — о счастье! — порывом ветра проломило бы крышу или вышибло окно. Но буря смолкла, и он с кротким вниманием следил, как всесильная миссис Лейден, туго свитые локоны которой за этот год тоже не минула серо-зеленая мшистость, накрывает чайный стол.
— Люблю прогнозы! — вдруг возликовал он. — Не был бы тем, кто я есть, сидел бы на синоптической вышке и предрекал погоду, всякую, разумеется: политическую, военную…
— Нет, добрый друг, вы не точны… — вмешался Коллинз — и в него вселился бес озорства. — Прогноз прогнозу рознь!.. Ну, к слову, поражение Гитлера — сегодня уже не прогноз…
— А вот победа Черчилля на выборах — это прогноз! — с необыкновенной энергией тут же парировал Шоу и разом снял настроение сумрачной тревоги у гостей.
— Именно, победа Черчилля — это прогноз… — подхватил Коллинз воодушевленно — ему очень хотелось знать мнение Шоу. — Если Гитлер потерпит крах, возвысится Черчилль, и наоборот, все взаимосвязано, может, даже закономерно, не так ли?..
Шоу нетерпеливо задвигал ногами, встал.
— Когда речь идет о прогнозах, я боюсь законов, они мешают мне думать…
— Простите, но вы не ответили на вопрос.
Шоу махнул рукой, обратился к Екатерине.
Она сидела рядом.
— Ответил я, миссис Бекетова?
— Ответили, ответили! — обрадовалась Екатерина — ей было приятно, что выручала Шоу именно она.
— Если уж вы взобрались на эту вышку, я так просто от вас не отстану… — заметил Коллинз. — Можно еще прогноз?
Шоу взбодрился, он готов был держать экзамен.
— К вашим услугам, — он едва ли не раскланялся, сняв воображаемую шляпу, но, наклонившись, не скоординировал движения и опасно накренился, впрочем, устоял, опершись на спинку кресла. — К вашим услугам… — повторил он почти весело — ему хотелось сохранить хорошее настроение.
— Что произойдет, когда англичане встретятся с русскими? — вопросил Коллинз.
Шоу притопнул — верный признак, что его ответ был готов.
— Все будет зависеть от того, как далеко в этот момент будет победа… Итак, ответил я?
— Ответили, ответили!.. — подтвердила доброжелательная Екатерина, а Шоу, для верности опираясь о подоконник и край стола, шагнул к Екатерине и поклонился благодарно.
Он был очень хорош в эту минуту — пробудилось давнее что, казалось, навсегда сокрыли напластования лет, похоронили навечно… Воистину было дивом: ни пергамент его лица, ни эта спина, деформированная старостью, ни седины, неожиданно потускневшие и обратившиеся в мох, серо-зеленый, не могли иссушить и убить ростка молодости, который жил в человеке всегда и вдруг явился едва ли не перед зарей закатной…
Пришел Хикс в брезентовых сапогах и брезентовом картузе, которые он надел по случаю дождя, и сказал, что буря повалила липу. Шоу страшно перепугался и, наскоро обрядившись в непромокаемое пальто, длиннополое, с поясом и накладными карманами, повлек гостей во двор. Дерево было выхвачено из земли, все его корни обнажились напрочь, они оборвались легко. Падая, ствол липы расщепился — всесильный червь проник и в него. Шоу вдруг наклонился и припал ухом к стволу, то ли баюкая дерево, то ли его прослушивая.
— Знаете, что сейчас сказала мне старая липа? Знаете? Она сказала: «Теперь твоя очередь!» — вымолвил Шоу и, раскрыв ладонь, толкнул ею дерево, точно торопя его, точно опасаясь, что око раздумает и не умрет.
Он добрел до скамьи, той самой, где они сидели вместе с Бекетовым прошлой осенью, сел, приглашая сделать это остальных — скамья была крашеной и не впитывала влаги.
— Вот говорят, что мудрость старости в формуле «Живи так, будто ты живешь последний день». Но чтобы прожить так, будто живешь последний день, нужны силы, а их уже нет… — Он умолк, скорбно ссутулившись. — Нет сил — непросто понять это и тем более признаться в этом себе.
Он сказал это и, словно спохватившись, оглянулся, остановив взгляд на Екатерине. Бекетову показалось, что ненароком старик выказал свою боязнь: ему не хотелось, чтобы сказанное услышала Екатерина, — Шоу продолжал свою игру. Бекетов и Коллинз поотстали, не без любопытства, пристрастного, наблюдая, как Шоу увлек женщин на садовую аллею, медленно пересек сад по диагонали, отводя голые ветви и давая возможность дамам пройти под деревьями, а потом вдруг возник на пригорке, при этом мадам Коллинз уже не было, а были Шоу и Екатерина.
