— «Мурфатлар» — это степь и море? — спросил Галуа, очевидно, не наобум, хитрец был наверняка наслышан о родословной вина.

— Румынское Причерноморье! — согласился Вишояну, не обнаружив особенных эмоций. — Причерноморье, а поэтому и степь, и море, как, впрочем, еще и небо, и вода, и ветер, и особый состав почв, разумеется…

Галуа хмуро приумолк, сказанное Вишояну было для него, француза, элементарно, он хотел иного разговора.

— Господин министр, румынская армия будет воевать против немцев? — спросил Галуа со свойственной ему грубой прямотой. Румыну должно было импонировать это «господин министр», Вишояну еще не был министром, но всесильная молва уже считала его таковым. — Как это преломится в психологии армии: вчера она воевала против русских, сегодня — вместе с русскими?..

Вишояну задумался, вопрос не показался ему трудным, но хотелось, чтобы ответ прозвучал убедительно.

— Гнев… против немцев зрел давно.

— Он, этот гнев, имел место и в момент вашей миссии в Каир?

— Я вас не понимаю.

— Мне сказали, что именно это было главной причиной неудачи вашей миссии.

— Именно это? Что?

— Нежелание воевать против немцев…

Нет, пять минут назад, когда речь шла о прелестях румынского вина, Вишояну смотрел на Галуа с большей приязнью.

— Ну, тогда было иное! — нашелся Вишояну и, понимая, что сказанного им недостаточно, добавил: — То было при Антонеску, еще при Антонеску!..

— Но разве каирская миссия представляла Антонеску? — спросил Галуа, глядя в глаза собеседника.

Вишояну молчал, как ни трудно было ему сейчас, он должен был воздать должное своей изобретательности: именно в эти микробеседы и надо было запрятать пресс-конференцию, чтобы она не взорвалась.

— Нет, разумеется, каирская миссия не представляла Антонеску, — произнес он, пораздумав. Он был храбр в своем спокойном раздумье. — Не представляла, но должна была с ним считаться, — добавил он и тихо пошел прочь, именно тихо, не владей он собой в такой мере, он должен был бы побежать.

— Гарантирую, что он к нам больше не подойдет, — засмеялся Галуа. — А следовательно, нам здесь делать уже нечего… — заметил он и указал глазами на дверь. Они направились было к выходу, но тут же остановились. Их внимание привлек человек, одиноко стоящий у окна и с неодолимой кротостью глядящий куда-то прочь. Бокал в его руке давно был пуст, но человек не торопился его наполнить — мысль, застигшая его сейчас, остановила и это его желание. — Постойте, да не красный ли это Опря, что сбежал с нашей пресс-конференции в Ботошани?.. Господин Опря, это вы?

— Если вам будет угодно, месье Галуа…

— Ну вот… мы так долго живем на свете, что уже не в силах разминуться с самими собой!.. — возрадовался Галуа, его радость была искренней, рыжий «традукаторул» действительно пришелся корреспондентам по душе. — Нам приятно вас встретить в Бухаресте, господин Опря…

— Я давно вас приметил… — улыбнулся Опря, улыбнулся не особенно весело. — Приметил и подивился: не Вишояну ли дает вам предметный урок того, что есть Румыния?..

Галуа оживился, в реплике Опри его премудрый корреспондентский глаз рассмотрел такое, что не следовало оставлять без внимания.

— А вы попробуйте дать нам тоже… предметный урок, господин Опря! Дайте, а мы сравним… Не лишайте нас возможности… сравнивать!

Опря смотрел на Галуа скорбно умными глазами, такими же рыжими, как его жесткие кудри, как брови его, упрямо торчащие во все стороны, как конопатинки на его лице. Он смотрел на Галуа всепонимающими глазами и, точно поддакивая, тихо наклонял голову.

— Я готов, но тут надо, самое малое, часа четыре… Когда будет у вас четыре часа, скажите, я готов. В любое время… готов.

Галуа рассмеялся, предвкушая нечто острое, он любил пойти навстречу неизвестности.

— Хоть сейчас… готовы и мы! Не правда ли, Николай Маркович, готовы?..

— Ну что ж… тогда поехали. У меня нет посольского лимузина, но старенький «фиат» найдется… Кроме вас смогу взять еще двух. Кого возьмете, а?.. Ну, возьмите старика Джерми, нет, тут я его не видел, но он же с вами?

Легко сказать «возьмите Джерми», его в малой деревне прифронтовой не отыщешь, а попробуй отыскать в Бухаресте — он небось к самому маршалу двора достучался, к патриарху Никодиму проник. Попробуй отыщи в Бухаресте старика Джерми!.. Но Джерми отыскался. Даже странно, сам в «Капшу» пришел, своими ногами, видно, всех, кого надо было повидать в Бухаресте, он уже повидал, один Вишояну у него остался… Джерми с лихвой хватило четверти часа, чтобы все свои вопросы задать будущему министру, и они выехали, взяв курс на бухарестский пригород Могошайя и дальше на Снагов, Плоешти, к берегам Прахова… Дорога была забита военными машинами и фурами, идущими на запад. Армия вошла в Карпаты, бои обрели и упорство, и ожесточение, какого не было последнее время, — все это восприняла неширокая полоса асфальта, бегущего на запад. «Фиат» шел в меру своих невеликих сил, но часто останавливался и был в долине Прахова, когда ночь давно уже легла на холмистые здешние степи.

— Вот здесь… — сказал Опря и, выключив мотор, вышел из машины. — По-моему, здесь…

— Погодите, погодите, да не на развалины Дофтаны вы нас привезли? — вопросил Галуа, выбираясь из машины и нервно поеживаясь — тянуло от реки холодным ветерком. — Я читал о ней у Барбюса!.. Дофтана?

Да, это была Дофтана — балканская Голгофа, хотя и расположенная на равнине. Это была самая оригинальная лекция об истории Румынии, которую когда-либо читал Симион Опря. Ее истоки, казалось, были лишены впечатлений личных и восстали из самой истории. Где-то тут были римские соляные шахты — к столу Лукулла, и, очевидно, не только к его столу, подавалась балканская соль. Соль добывали рабы, а потом каторжники. Соляная ссылка — не было ничего страшнее. Рим, Византия, Османы. Менялась деспотия, но неизменной была соляная ссылка — свободный человек не шел сюда. Потом шахты пришли в запустение — то ли завалились, то ли оскудели запасами соли, — а соляная каторга осталась. Даже не соляная, а просто каторга. Вначале это были вожаки крестьянских восстаний, а потом восстаний рабочих. Как по наслоениям почвы угадывается эра, так под слоями мела и извести тюремных стен можно было различить письмена ее узников, там были даже автографы героев девятьсот седьмого, когда крестьянская Молдова пошла с вилами и граблями на пушки Авереску… В канун войны тюрьму заполнили коммунисты, много коммунистов, Барбюс писал о них. Неизвестно, как бы сложилась их судьба, если бы три толчка, один сильнее другого, не обратили Дофтану в руины в декабре сорокового.

— Грохот, треск и пыль как при прямом попадании фугаски, — произнес Опря и с угрюмой любознательностью огляделся по сторонам. Только русло реки поодаль да знакомый очерк гор в стороне могли напомнить ему Дофтану. — Все имеет свой конец, даже не верилось, что железо могло… развалиться… — Он шел все тем же стремительно беспокойным шагом, увлекая остальных. — Тишина, потом стон: «Сбросьте камень — дышать не могу!», «Железо зажало ногу… Помогите!..» И еще, и еще: «Помогите!» Казалось, настала минута, которой ждали все: открытая степь, свобода, беги на все четыре стороны. Но никто не ушел, ни один человек, да как уйдешь, когда товарищ молит о спасении. Тюремщики вначале растерялись, потом взяли развалины в кольцо, потом сняли посты и ушли. Поняли, никто не сбежит. Это интересно, они видели в нас мятежников, что для них равно бандитам, а в эту ночь поняли: люди с совестью, какой сейчас нет. Даже трогательно, человек, который бил тебя кулаком в лицо, вдруг увидел в тебе человека. — Он остановился, посмотрел себе под ноги. — Где-то тут была моя камера, где-то тут… — произнес он сбивчиво, взахлеб и точно застучал зубами. Нет, это не студеный ветер, идущий от реки, и даже не дыхание снежных Карпат, которые были рядом, стужей, неостывающей, первозданной, казалось, дышат сами камни Дофтаны. — Не Вишояну ли объяснял вам, что такое Румыния?.. — вдруг вспомнил он. — Вишояну?..