Машина опрометью рванулась в тьму кромешную, затряслась на кочках и выбоинах проселка, перевитого корневищами старых деревьев.

— У меня глаза стали как у совы, ночью вижу, будто днем! — прокричал Хор. В крике особой нужды не было, но волнение, вызванное перепалкой с шофером на аэродроме, не улеглось, и он продолжал кричать. — Слава богу, ночи стали подлинней, есть простор для маневра… Сейчас будет Коломбель, а потом и Кан!.. Я вам по секрету скажу, — неожиданно понизил он голос, не было бы «секрета», не перешел бы с крика на шепот. — Монтгомери решил было с ходу набросить петлю на немца — какое там!.. Они его то в левый бок, то в правый. Не так-то просто… Он понял, что с ходу их не возьмешь, и попробовал собрать силы, а они тоже время даром не теряли. Как ни мудри, а на земле равенство: у нас три танковые дивизии, у них три танковые… Хочешь не хочешь, а призовешь на помощь небо! Вот сейчас увидите этот Коломбель, на который за два часа упало несметное количество металла!.. Говорят, что другого такого места на земле нет! Видите, вот это и есть Коломбель. Да вы не туда смотрите, сюда, направо… Вот этот дилижанс вам мешает! — взвился Хор вновь и, приоткрыв дверцу машины, пошел воевать. — Куда ты упер свое дышло, добрый человек?.. — бросил он в ярости, обращаясь к шоферу «студебеккера», что возник справа. — Ты мне небо заслонил, неба не вижу!.. Вот это и есть Коломбель… — произнес он, успокаиваясь.

Пахнуло гарью, сухой, потом послышался запах дымка, терпкого, точно присоленного. Огня не было видно — то ли сам размылся, то ли пригасило недавним дождем. Утесы стен, дома с порушенными огнем крышами, провалы, как в Смоленске, как в Минске, — огонь стрижет под гребенку, он выстригает все, что делает землю разной. Впрочем, у русской беды свой знак — перст трубы, оставшийся после сожженной избы, черный перст, воздетый к небу…

Поехали дальше почему-то тише, чем прежде.

— Имел честь видеть генерала де Голля. Смешно сказать, встречали генерала едва ли не на пляже — порты сожжены. Просил доставить его в ближайший городок. «В какой, господин генерал?» — «В какой-нибудь». — «Не понимаю, господин генерал». — «Я сказал, в какой-нибудь…» — «Но это будет очень маленький город, господин генерал». — «Чтобы утвердить принцип, размеры города не имеют значения». Итак, мы поехали утверждать принцип… Ничего подобного я в жизни не делал и не знал, как это делается. По дороге мы нагнали двух велосипедистов. Генерал остановил их. «Я де Голль. Поезжайте и оповестите город о моем приезде. Я последую за вами через четверть часа». Оказывается, пятнадцати минут было достаточно, чтобы появились и улыбки, и флаги, и цветы. Ничего не скажешь, Франция знала де Голля. Он так вошел в роль, что забыл о размерах города. Он произнес нечто вроде спича и не забыл сместить префекта и назначить нового. У нового не было мундира, и он одолжил его у своего предшественника. Когда мундир был надет, обнаружили, что на пуговицах знак Виши, однако спарывать пуговицы было уже поздно, пришлось закрыть глаза… Надо отдать должное де Голлю: если бы генерал приметил вишийские пуговицы, он конечно же не благословил бы префекта…

Теперь руины Коломбеля остались позади. Глаза попривыкли ко тьме. То ли море, к которому приблизилась машина, сообщило небу больше света, то ли ветер раздвинул тучи, обозначился шпиль храма, острый гребень усадьбы, правильный цилиндр водокачки, все неправдоподобно целое.

— Но… принцип был утвержден? — спросил Бекетов, ему хотелось вернуть Хора к мысли, с которой он начал разговор.

— Да, несомненно. Об этом свидетельствовал сам вид генерала. Казалось, генерал сделал большее, чем сделать удалось. Быть может, я не все понимаю, но меня удивило: как можно было радоваться тому, чему радовался генерал, и едва замечать то, что заслуживает ликования?..

— Тут необходимы пояснения. Что заслуживает ликования, полковник?

— Французы говорят, что половина Франции в огне восстания.

Бекетов подумал: да в такой ли мере Хор осуждает генерала, в какой хочет показать? Не хочется плохо думать о Хоре, но это не очень похоже на него. Видно, ночь и полковничья борода сокрыли улыбку, которую еще надо понять. Не заговорил ли полковник о де Голле, чтобы сказать свое слово о восстании? Среди тех проблем, к которым союзники прикоснутся после Кана, восстание — первейшая.

— На взгляд полковника, восстание — это проблема? — Бекетов хотел проверить себя, насколько проник в мысль Хора.

— И не простая, — отозвался полковник охотно, он не отвергал перспективу разговора на эту тему.

— И для союзников?

Англичанин точно запнулся.

— В какой-то мере.

— В какой именно? — Бекетов подумал, что иного случая спросить полковника о главном не будет.

— У нас есть офицеры, которые полагают, что не надо торопиться срывать с мундира старые пуговицы…

— Если даже на них вишийский знак?

— Если даже… — заметил он нехотя и добавил, как показалось Бекетову, не торопясь: — Есть такие офицеры…

— Это они говорят сейчас и… здесь, когда вторжение состоялось, полковник?

— Да, тоже.

— Но они не боятся быть сброшенными в море?..

Он поддел бороду снизу, и она точно раздвоилась.

— Не боятся Дюнкерка?

— Да, нового Дюнкерка, полковник?

— Я видел Дюнкерк, и дай бог, чтобы я его не увидел вновь… Ты куда нацелил свои оглобли, а? — закричал он во тьму. Ума не приложишь, как он рассмотрел совиными своими глазами машину, высунувшуюся из-за поворота. — А ну подай назад! Я говорю «назад», а не «вперед»!.. — Шофер полковничьей машины, зная, что этому диалогу конца не будет, осторожно прибавил скорость и прервал тираду Хора едва ли не на полуслове. — Я видел Дюнкерк, и упаси меня господи, чтобы я его увидел вновь…

— А те… что хотят сберечь вишийские пуговицы, видели?

— Если не видели, то могут увидеть, еще не все потеряно! — засмеялся он, смех был лишен радости. — Пленные говорят, что Гитлер прилетел в Мец и находится в сотне миль отсюда… Кажется, на том самом КП, откуда он руководил Дюнкерком и куда приезжал позже, в разгар битвы за Англию…

— Вы полагаете, что потеря Кана его не обескуражила? — спросил Бекетов, он еще не ухватил, в каком направлении движется мысль полковника, ему неясно было существо мысли полковника, ее тенденция.

— Даже после потери Кана равновесие наземных сил не нарушено, господин Бекетов. И пока это будет иметь место, новый Дюнкерк не исключен… — сказал полковник и, остановив машину, открыл дверцу. — Кстати, мы въехали в Кан… вот эта башня, похожая на шахматную ладью, и этот туннель, напоминающий русло высохшей реки, это… Кан, уже Кан… — заметил он и вышел из машины. Бекетов последовал за ним.

— Я, признаться, не вижу ни ладьи, ни русла, — сказал Бекетов, всматриваясь во тьму, она была сырой.

— Сделайте вид, что видите, как делаю это я… — произнес Хор и повел вокруг не столько носом, сколько бородой. — Равновесие… всегда сулит неизвестность… а неизвестность — это грозно.

— Но… что способно нарушить равновесие, полковник?.. Еще одно вторжение, еще один фронт?

Хор вздохнул.

— Отойдем отсюда… над нами стена, — произнес он и шагнул во тьму, Бекетов последовал за ним. — Я как-то говорил с Черчиллем… Он сказал: «Как вы знаете, я немного каменщик, и то, что я вам скажу, основано на опыте. Когда строишь башню, можно спешить, когда разбираешь — ни в коем случае. А Европа — это башня, в какой-то мере даже вавилонская. Так вот… мы начали разбирать эту башню и должны сделать это так, чтобы она не погребла нас».

Бекетову показалось, что полковник завел его в самую сердцевину ночи, действительно слепой, чтобы сказать все, что он хотел сказать.

— Как понять эту метафору с башней, полковник? Восстание опасно?

— Есть такое мнение, опасно, — он не мог просто сказать «опасно», он должен был присовокупить «есть такое мнение».

— И новый фронт опасен?..

Он шагнул еще дальше в сырую темь и точно пригласил Бекетова за собой:

— Мистер Черчилль сказал: когда строишь башню, можно спешить, когда разбираешь — нельзя.