Бекетов сказал о приглашении Хора Багричу и поверг того в уныние.

— Это… все тот же Хор, племянник кливденской дамы?

— Да, тот…

— Вы полагаете, Сергей Петрович, что есть смысл нам быть там?

— А почему нам не быть?..

Багрич не решился высказать прежних своих сомнений, многозначительно вздохнул и поехал.

При выезде из Лондона дорогу преградили военные регулировщики, потом она перегораживалась еще дважды. Можно было подумать, что дорога закрывалась, чтобы пропустить колонны военных грузовиков.

Вечер был ненастным, с невысоким небом, ветром и дождем, идущими от моря широкими, медленно накатывающимися волнами. Когда до Брайтона оставалось километров десять, на обширном поле возник лагерь — не иначе, грузовики, следующие закрытыми для гражданских машин дорогами, скапливались здесь. Несмотря на относительно ранний час, Брайтон был непонятно пуст, только патрульные автомобили да постовые на перекрестках улиц берегли тишину. Когда машина сбавляла скорость, слышно было гудение самолета, однообразно ровное, одинаков напряженное; он точно завис в зените. Не иначе, патрульный. Только машины и выдавали напряжение, охватившее землю, им было труднее молчать. Напряжение это не могло быть долгим, не надо быть профессиональным военным, чтобы понять: события приблизились к критической черте.

— Когда у операции такие масштабы, ее трудно скрыть? — спросил Бекетов полковника, который с угрюмым вниманием наблюдал за происходящим. Как ни любопытно было все то, что он увидел в дороге, он еще не убедил себя в том, что ему надо было ехать к Хору.

— Масштабы… могут притупить бдительность? — Полковник на минуту отвел взгляд от окошка, из которого он наблюдал за дорогой, мысль Сергея Петровича была ему интересна. — Может создаться впечатление, что размеры маневра столь велики и они так точно обнаруживают смысл события, что маскировать это бессмысленно, верно?

— Да, можно подумать, — ответил Бекетов.

— И все-таки есть смысл в маскировке — у нас и у противника разные возможности наблюдать… — заметил Багрич и, точно отвечая не на сомнения Бекетова, а на свои собственные, подтвердил: — Есть смысл…

Он стал еще более угрюм, точно разговор с Бекетовым навел его на невеселые мысли, хотя причин к этому не было.

— Как вы думаете, Сергей Петрович, почему этот кливденец, чье отношение к нам очевидно, пригласил вас на эти… маневры? — Он с видимым интересом обратил взгляд на патрульную машину, которая остановилась в стороне от дороги. В машине ничего особенного не было, таких машин и прежде было много, интерес Багрича к ней был нарочитым.

Бекетов молчал, а полковник не отрывал взгляда от патрульной машины.

— Как вы это объясняете самому себе? — наконец оторвал он взгляд от патрульного автомобиля. — Этот кливденец достаточно предубежден, чтобы тут было два мнения…

— Мы с вами люди немолодые, полковник, и должны знать, что не застрахованы и от двух мнений… — произнес Сергей Петрович. Бекетовское «мы с вами» имело целью смягчить резковатость реплики.

— Я бы хотел понять это до конца.

— Вернемся к этому на обратном пути из Брайтона… если не возражаете? — произнес Бекетов улыбаясь. На этот раз жестковатость реплики призвано было смягчить полушутливое «если не возражаете».

— Я готов, — подтвердил Багрич и вопросительно взглянул на темную полосу парка, который возник справа. Да, это было поместье Хора.

Едва русские появились на садовой дорожке, навстречу им вышли Хор и Хейм. Хор был в сетчатой безрукавке и брюках навыпуск, тщательно отутюженных, а Хейм в новом форменном костюме, при полковничьих погонах.

Вот эти полковничьи погоны и дали повод для первого тоста, когда хозяева и гости проследовали к столу. Он, этот тост, и обрадовал, и смутил Хейма. Румянец, объявший Хейма, казалось, прольется на его седины, ставшие в эти годы ярко-белыми.

— Спой, Хейм, эту тобрукскую песенку… про красную промокашку, — взмолился неожиданно Хор. — Наш русский гость должен помнить, как ты ее пел той осенью сорок первого…

— Той осенью? — вопросил Хейм, и грусть, откровенная, пробудилась в его глазах. — Той осенью, значит?.. Ну что ж…

Он вздохнул поглубже, так, что его худые, заметно стариковские плечи воинственно приподнялись, запел:

Хейм пел, а Бекетов вдруг вспомнил ту осень. И сумеречные покои оксфордской квартиры Коллинза, и рассказ Климентины о беседе с поляком-лавочником с вокзала Ватерлоо. И эту его присказку: «Вы живы, пока живы русские!» И мрачные прорицания Хора, вдруг положившего на стол газетный лист с аншлагом на первой полосе о падении Москвы. И жестокий спор с Хором, защищавшим ни больше ни меньше как право англичан идти с немцами на мировую. И рассказ Хейма о тобрукском полковнике вот здесь, в брайтонском прибежище Хора. И схватку Хора с Хеймом по все той же проблеме: хочет ли британский народ мира с немцами и что есть британский народ. И неожиданную реакцию Хейма, пустившего по винтовой лестнице стол с нехитрой снедью и бутылкой французского коньяка. До сих пор жаль этой бутылки, коньяк был и в самом деле хорош… Бекетов вспомнил все это, и в новом свете вдруг предстал перед ним спор с Багричем по дороге из Лондона в Брайтон: а может, и в самом деле надо было бы бежать от Хора, как от чумы? Тогда зачем Бекетов явился сюда да еще приволок расчетливо осторожного Багрича, едва ли не против его воли приволок?

— Признайся, Хейм, трудно, было до полковничьего звания… Доползти? — спросил Хор, подзадоривая друга; хозяин не боялся этого разговора. — Трудно?

Он сказал именно «доползти».

— Еще как!.. — ответил Хейм, не выказав обиды. — Полз, как мог, скреб животом и песок, и камни, и глину. Знаю, во что земля-матушка одета. Ты небось по паркету, а я животом по острым камням — живот занозил этими камнями… Паркет небось глаже камней…

— Это почему же: я по паркету, а ты по камням? — спросил Хор, смеясь. Странное дело, слова, которыми обменивались друзья, были злыми, а произносились они незлобиво, больше того, любовно. — Почему?..

— А потому, что мой отец почтовый клерк, а твой… о-го-го!

Хор рассмеялся, он задался целью все обращать сегодня в шутку, не принимать всерьез.

— Да, мой отец, как ты говоришь… о-го-го, но, согласись, это мне не мешает сидеть за одним столом с русскими… Так или нет?

Хейм замотал головой, смущаясь.

— Твоя взяла на этот раз… Ничего не скажу, взяла!

Выпили еще раз, теперь за русских гостей.

— Простите, полковник, — обратился Хейм к Багричу. — Но ваш отец наверняка не… о-го-го?

— Нет, разумеется… — ответил Багрич лаконично, очевидно полагая, что более пространный ответ сразу сделал бы его союзником Хейма, что было бы, наверно, не совсем тактично по отношению к хозяину.

— А если быть точным? — спросил Хор тут же, он понимал, что Багрич сможет ответить на этот вопрос лишь в том случае, если его задаст Хор. — Нет, нет, прошу вас, если быть точным?..

Багрич ухватил рукава саржевой гимнастерки у локтя, сдвинул их, оголив запястья, щедро усыпанные волосами, такими же сизо-черными, как борода полковника.

— Мой отец тоже был клерком, только муниципальным… — молвил Багрич и взглянул на Бекетова не без лукавства — честное же слово, сейчас трудно было понять, был ли отец Багрича муниципальным клерком.

— Дипломат, дипломат… русский полковник! — воскликнул Хейм и, обратившись к другу, произнес: — Они тебя щадят, Хор!.. Ты понял, щадят…

— В каком смысле? — в очередной раз рассмеялся Хор. То ли у него было хорошо на душе, то ли смешинка щекотала горло. — Ну, ну… говори, в каком смысле?..

— Ты думаешь, что русским… отшибло память?

— Не понимаю тебя!

— Ну, они же помнят, что ты говорил о них осенью сорок первого… — вымолвил Хейм все с той же бравадой. — Ведь им же надо понять, что произошло с тобой в эти два года и произошло ли, а?