Итак, пунийцы ведут против нас войну слухов и заклятий, справедливо полагая, что в настоящей войне им с нами не совладать. Что я скажу вам на это… Обращайте на их сплетни — плоды воспаленного страхом воображения — не больше внимания, чем я сам и мои легаты, ибо в гражданском, а следовательно, и в личностном плане мы все равны. По поводу стратегической обстановки в настоящее время, то есть накануне открытия весенней кампании, замечу вот что: пунийцы выставили против нас свое последнее войско и последнего полководца, правда, это самое сильное их войско и лучший полководец. Но разве мы прибыли сюда, чтобы сражаться только с худшими? Нет, мы с самого начала стремились к встрече именно с этим войском и с этим полководцем, с которыми у нашего Отечества особые счеты, однако до сих пор лишь петляли в дебрях и пробивали дорогу, чтобы сегодня выйти на прямой путь к победе. Да, теперь наступил наиболее ответственный этап африканского похода, но самое трудное осталось позади, так как мы благополучно преодолели большую часть своего маршрута. Обращу ваше внимание на то, что за нами уже есть одна крупная победа как раз над этим войском и этим полководцем. Я говорю не об осенней карусели, устроенной в центре пунийской державы — тут мы всего лишь подшутили над Пунийцем, сбив с него лишнюю спесь, — а имею в виду стратегический успех, достигнутый нами за счет своевременного вторжения в Африку. Представьте, что было бы, если бы Ганнибал, воспользовавшись нашей задержкой в Сицилии, прибыл бы сюда раньше нас и в его распоряжении, кроме собственной армии, оказались бы сто тысяч нумидийцев Сифакса и тысяч пятьдесят пунийцев Газдрубала! Вся Ливия превратилась бы в неприступную твердыню. Но случилось по-иному: мы реализовали свой первоначальный замысел и теперь являемся хозяевами на этой земле, а Пуниец только посредством низких ухищрений, злоупотребив перемирием, проник сюда, да и то не отважился высадиться в Карфагене, а приютился в дальнем углу страны, у края пустыни. Такова действительность, и пунийцам ее не извратить гримасами лжи и лицемерными надеждами. За нами дела, а они лишь словоблудят. Ну и пусть: нас такое положение пока устраивает, а придет время, и последнее слово тоже окажется за нами.

Скажу еще кое-что об этой самой их армии, каковую они называют непобедимой на том основании, что, забившись в бруттийскую нору, она смогла просидеть там безвылазно почти полтора десятка лет, о той армии, которую пытались вызволить из фактического плена братья Ганнибала, поплатившись за это собственными жизнями. Здесь она обросла всяким сбродом, но основную ее силу составляют упомянутые бруттийские кроты, наемники — люди без Родины, а значит, без гражданской доблести и чести. Недаром греки даже в пору духовного заката, будучи уже развращенными корыстью, почти как пунийцы, все же называли наемников отбросами общества. Впрочем, вы и сами многократно сталкивались с этими испражнениями больных государств и знаете, что наемник может быть хорошим воином, пока верит в прибыльность предприятия, и становится трусом и предателем, когда добыча противника превышает его собственную. Однако и в первом случае он, как я еще раз подчеркиваю, хороший солдат, хороший функционер, но и только. За деньги можно вполне добротно исполнять свое дело, но за деньги нельзя сотворить невозможное, нельзя достичь величия, невозможно стать героем или гением. Денежный мир — мир посредственностей. За деньги не становятся Камиллами, Папириями, Цинцинатами и даже — Гомерами. Сам Ромул за деньги не смог бы быть Ромулом! Мы же — граждане, за каждым из нас, рядом с каждым из нас наяву или незримо, но всегда, и в радостях, и в бедах, стоят двести тысяч соотечественников со своими семьями, пенатами и манами, а потому силы наши беспредельны! С наемниками на этом покончим, они не заслуживают большего внимания, но продолжим рассмотрение состава карфагенского войска, поскольку сегодня из-за особого страха перед нами в него влилось несколько тысяч пунийских граждан, показав тем самым, что еще не совсем перевелись в Карфагене настоящие люди. Но при всем человеческом уважении к пунийским ополченцам не могу ничего хорошего сказать о них как о воинах. Один грек, побывав в Персии у Артаксеркса, заявил дома, что у царя много пекарей, поваров, виночерпиев и привратников, но совсем нет людей, способных сражаться с ними, эллинами. Так вот, не выдумывая ничего нового, я сошлюсь на этот пример, напомнив вам, что в Карфагене почти все полноправные граждане — купцы, так как даже те из них, у кого нет иных товаров, торгуют своими голосами на выборах, а воинами является лишь кучка аристократов-офицеров, учиться же защищать Родину нужно смолоду. Мне остается только добавить, что половина вражеского войска уже четырнадцать лет не знает побед, а остальная часть не знает их вообще, мы же, кто — три, а те, кто был со мною в Испании, восемь лет только и делаем, что побеждаем. Потому, соратники, смело смотрите в будущее и не слушайте треск болтливых сорок. Впереди — слава и окончание войны!»

Шли день за днем, декада за декадой, эмоциональные тучи над Африкой сгущались, предвестие грозы затягивалось, и психическое напряжение противостояния двух великих сил нарастало, превышая, как уже казалось, душевные возможности людей.

По просачивавшимся к римлянам сведениям из Лептиса относительно характера подготовки Ганнибала к летнему сезону, по тому, как он снаряжал воинов, инженерную службу и обозное хозяйство, Сципион с равным успехом мог сделать вывод и о расчетах африканца на затяжную борьбу, и о его намерении покончить с войной единым ударом.

И, наверное, Ганнибал в самом деле настраивался сразу и на то, и на другое. Длительная война по тактике Фабия Максима сулила пунийцам стабильное преимущество, но была чревата новыми трудностями. Во-первых, Карфаген мог истощить свои силы скорее, чем его несгибаемый соперник, а во-вторых, римляне вот-вот должны были удвоить войско за счет легионов Тиберия Нерона, а последнее одновременно несло в себе как зародыш раздора между полководцами, так и возможность умножения римской мощи. Хотя Ганнибал, несомненно, знал о столичной оппозиции Сципиону, он вряд ли надеялся на его отставку, поскольку в свое время сам же научил римлян больше ценить выдающихся полководцев и доверять им, и, скорее всего, склонен был считать, что Сципион, опираясь на значительный авторитет в армии, среди союзников и местного населения, сумеет подчинить себе консула и получить таким образом численное превосходство над карфагенянами. Резонным было бы и желание Ганнибала поторопить события, чтобы использовать духовный подъем народа, достигнутый баркидской партией в последние месяцы.

Раздумывая за своего противника, Сципион пришел к выводу, что Ганнибал предпримет попытку добиться быстрой победы, но при малейшей неудаче переведет войну на путь стратегии измора. При своих талантах и опытности, Ганнибал вполне мог полагать, что ему в любой ситуации удастся избежать большого урона и сохранить достаточные силы для позиционной борьбы. Отсюда становилась ясной задача Сципиона: он должен подыграть Ганнибалу и позволить ему активные действия, но увлечь его дальше, чем тот хочет сам, завести его туда, откуда выхода уже не будет. Поэтому Сципион упорно ждал первого хода от неприятеля и внимательно следил за ним, чтобы не пропустить решающий момент.

И вот в конце весны, когда на полях уже начал созревать урожай, Ганнибал собрал войско и выступил из Лептиса. Услышав эту новость, Сципион напрягся, как лев перед прыжком, но его прыжок не состоялся. Карфагенская армия достигла торгового города Гадрумета в двадцати милях к северо-западу от Лептиса и, обосновавшись там, в дальнейшем инициативы не проявляла. Сципион остался в зимнем лагере, пребывая в замешательстве.

Итак, Ганнибал наконец-то сделал долгожданный первый шаг, обозначив им начало схватки, но Публий не понял его смысл, а он не привык не понимать чего-либо и испытывал омерзительное чувство, будто в его шатер заползла гадюка и скрылась во тьме.