Во время одной из таких бесед в довольно узком кругу, когда Павел стал распространяться о важности противодействия губительному пылу Варрона, Публий предложил ему от оборонительной тактики в противоборстве с другим консулом перейти к наступательной. Раз уж Теренций решил дать сражение, то остановить его можно сегодня, завтра, но неотвратимо придет день, когда он совершит задуманное, потому, по мнению Сципиона, Эмилий Павел должен опередить неразумного коллегу и сам повести войско в бой с Ганнибалом в свой черед командования. «Поскольку сражение неизбежно при сложившейся политической обстановке в государстве, пусть уж лучше оно произойдет под началом более сильного полководца», — закончил Сципион под одобрительные возгласы других офицеров.

Павел был ошеломлен этим предложением. В условиях беспрестанной травли со стороны плебса и его вождей, продолжавшейся еще с его прошлого консульства, он чувствовал себя измотанным и неспособным сделать столь решительный шаг. Сознание своего бессилия, глубина которого подчеркивалась тем, что к нему даже и не закралась такая смелая мысль, легко посетившая юную голову, вызвало его раздражение, нашедшее себе выход в резкости по отношению к военным трибунам. Публий и его товарищи ушли из шатра претория ни с чем.

Тем временем войско вышло в долину Ауфида, которая сразу показалась Сципиону зловещей, она уже сейчас представлялась ему гигантским кладбищем римского народа. Какой злой рок повлек почти все взрослое мужское население государства за сотни миль от родного города на бесславную гибель в эти унылые равнины? Ауфид извивался, как змея, чем вызывал впечатление некоего природного сродства с Пунийцем. Здешние места соответствовали характеру врага: за внешним обликом открытости, широкого простора глубинами души смутно угадывалось свирепое коварство, как будто под этими плоскими полями скрывались катакомбы и даже целая подземная страна с горами и ущельями, ядовитыми потоками и черными тенями. Чудилось, что стоит Ганнибалу, вступившему в сговор с подземным миром, подать сигнал, как безобидные луга разверзнутся и пропасть проглотит легионы. Куда бы Публий ни обратил взгляд, везде читалась обреченность.

Сципион уже вторую ночь не мог спать. Сознание своего бессилия отравляло его мозг. Запертая извне страсть к действию раздирала душу изнутри, грозя разорвать ее на клочья. От безысходности он вновь лелеял мысль, переодевшись греческим купцом, поскольку отменно владел языком эллинов, проникнуть во вражеский стан и заколоть Ганнибала. Ему представлялось, как разъяренные африканцы поведут его к кресту для казни на свой варварский манер, однако этот гнев будет их последним самоутверждающим чувством, за ним последует растерянность и далее — смерть. Он будет распят, но, прибитый гвоздями к кресту, увидит утреннюю зарю над Римом. Пусть лучше разопнут его тело, чем душу. Подобные приступы беспомощного отчаяния не раз терзали его в ту длинную ночь, но временами воля брала верх, и на смену кошмару приходили проблески мыслей. Он убеждал себя, что не вправе только ждать, когда народ вручит ему войско, потому и в нынешнем положении должен суметь проявить себя и оказать помощь Отечеству. Спасти римлян от поражения ему не под силу, но уменьшить его тяжесть он обязан.

Публий переговорил с другими трибунами и, найдя единомышленников, среди которых наиболее значительной фигурой был видный патриций Аппий Клавдий Пульхр, договорился с ними о взаимодействии во время предстоящего сражения, чтобы в случае неудачного исхода самостоятельно с вверенными им подразделениями предпринять какую-либо акцию по спасению ситуации. Сципион дополнительно старался привлечь к себе еще и центурионов, намекая им, что их любимый Теренций будто бы поручил ему особую миссию. Полностью он доверился только одному центуриону — потомку переселившихся в Рим несколько десятилетий назад вольсков из Анция — Авфидию. Это был ветеран, командовавший первой центурией второго манипула триариев второго легиона, тело которого украшали не менее пятидесяти шрамов. Опыт дополнял его добротный крестьянский рассудок, потому он быстро определил цену похвальбе Теренция и так же, как Публий, опасался за судьбу Отечества, ввиду чего с готовностью примкнул к тем, кто как-то пытался защититься от беспутства консула. Показывая на змеившийся в бахроме кустов Ауфид, Сципион говорил ему: «Видишь, здешняя река носит твое имя. Не добрый ли это знак для тебя? Кому, как не тебе, прославиться на этих берегах!»

Выйдя на песчаные равнины, Ганнибал не стал более прикидываться запуганным и прекратил отступление. Возле маленькой деревушки Канны справа по течению Ауфида пунийцы возвели лагерь. Римляне расположились по обоим берегам реки. Слева поставил палатки отряд Гнея Сервилия — консула прошлого года, включавший один легион и подразделение союзной конницы, справа разместились консулы с остальным войском.

На следующее утро Ганнибал вывел своих наемников из лагеря и выстроил к бою. В римском стане разгорелись воинственные страсти, однако Павлу, начальствовавшему в тот день, удалось удержать солдат за укреплениями. Простояв напрасно несколько часов в поле, Пуниец вернулся в лагерь, но послал нумидийцев дразнить противника. Африканские всадники долго маячили перед валом, и Теренций, видя это, клокотал гневом. Уже не только солдаты, но и большинство офицеров приняло его сторону, из легатов только Сервилий продолжал поддерживать Эмилия. При таком раскладе сил, несомненно, надвигающийся день нес в себе битву.

С первым утренним светом Варрон, даже не взглянув на коллегу, ни с кем не посоветовавшись, дал сигнал к бою. Легионы перешли реку и, присоединив солдат малого лагеря, выстроились в боевом порядке. Ганнибал также стал выводить свое войско на поле.

У римлян, половина которых впервые видела врага столь близко, но была весьма наслышана о его победах, а другая часть не раз бежала от него, неприятельские ряды вызвали дурные воспоминания, и их воинственность остыла. Самые храбрые вчера, сегодня вдруг обратились в первых скромников. И пунийцы притихли, подавленные многочисленностью соперника. Однако Ганнибал сумел поднять им дух. Гизгон, один из его бравых офицеров, впервые в жизни поник головой и смущенно пробормотал, что его удивляет огромная масса римлян. Ганнибал в тон ему принял сумрачный вид и угрюмо сказал: «А не заметил ли ты нечто еще более удивительное? Во всей этой толпе нет никого, кто звался бы Гизгоном». Окружающие взорвались дружным хохотом. Шутка поползла с небольшого возвышения, где стоял вождь, вниз и оживляющей волною пронеслась по рядам солдат. Вскоре веселилось все войско. Карфагеняне поняли: перед ними всего лишь серая масса, в которой нет героев, подобных им. Тут Ганнибал произнес перед воинами короткую, но энергичную речь, суть которой сводилась к утверждению, что нынешний день бросит к ногам африканцев всю Италию.

В римском построении центр составляли легионы с Гнеем Сервилием во главе, слева к ним примыкали союзники, на правом фланге, которым командовал Эмилий Павел, стояли римские всадники, на левом, где находился Варрон, расположилась союзная конница. У пунийцев правый край занимал Магарбал с нумидийцами, левый — Газдрубал с галльской и испанской конницей, пехота клином выступала вперед, создавая впечатление направления главного удара, в передних рядах ее были испанцы и галлы, ближе к флангам и позади строя заняли позицию африканцы.

Первыми вступили в дело легковооруженные, выбежав вперед и пуская стрелы, дротики, камни и пули из пращей. Одновременно сшиблась с противником римская конница. Выпустив снаряды, метатели шустро отошли назад, предоставив простор тяжелой пехоте. Тут же двинулись легионы, но, прежде чем они сошлись с белыми рядами испанцев и беснующейся, орущей и пляшущей в экстазе толпой голых по пояс галлов, конница на правом фланге уже оказалась смята превосходящим противником. Слева бой начался вяло. Нумидийцы действовали нерешительно, а один отряд в пятьсот человек даже, побросав оружие, сдался римлянам.