Сципион задумчиво опустил голову, потом распрямился и наконец-то преодолел порог в прямом и переносном смысле, сделав последний шаг, чтобы выйти из дворца. Он приблизился к нестройному ряду заложников, прошелся перед ними вперед и назад, с вымученным любопытством присматриваясь ко всем, без разбора, лицам, и, находясь в непосредственной близости от Виолы, лишь скользнул по ней беспристрастным взглядом. Затем, обернувшись к Мандонию, он с наигранной молодцеватостью воскликнул:

— Так, ну жену братца ты поставил на самое видное место, словно продавая ее мне, а где же твоя собственная красавица? Ах, да, — неуклюже спохватился он, — вижу сам, вот она, — и невозмутимо глядя на разряженную сухопарую дылду с хищным, как у грифа, лицом, стоящую прямо перед ним, причмокнув, сказал:

— Хороша!

Потом, будто бы удовлетворившись результатами осмотра и составив представление о заложниках, Сципион вышел к середине строя, чуть-чуть, незаметно для самого себя, сместившись поближе к Виоле, и громко заговорил, обращаясь к толпе, естественно, через переводчика Сильвана:

— Увы, не для любезностей встретились мы с вами. Отцы и мужья ваши, преступив закон, поправ узы дружбы, затеяли войну с нами, освободителями Испании, но теперь они совершили еще большую гнусность, приведя вас сюда, чтобы за счет женщин и детей искупить собственную вину. Так всегда бывает: один проступок неизбежно влечет за собою другой, и, случись подобное, до бесконечности потянется цепь несчастий. Но мы, римляне, однажды защитив Испанию от карфагенян, не покинем вас и в этот раз. Я разорву цепи ваших бед, которыми вы сами себя сковали. У диких варваров, незнакомых с законами международного права, в обычае удерживать друг друга страхом за жизнь беззащитных близких. Мы же в межгосударственных делах предпочитаем разум и добрую волю. Вы мне нужны как друзья или, в противном случае, не нужны вообще. Я протянул вам руку, свободную от оружия, вы в свой рукав тайком засунули кинжал, но, выбив его на землю, я не отнимаю руки. Хотите дружбу великого народа — располагайте ею к собственному благу; нет — у меня всегда хватит сил покарать изменников. Для этого мне не требуются заложники, не в моих правилах избивать слабых, наказывать жен за мужей, детей — за отцов, если меня к тому вынудят, я буду творить суд над истинными виновниками! Отправляйтесь домой, живите мирно, а свое сегодняшнее униженье излейте стыдом на головы тех, кто послал вас сюда, кто спрятался за вашими хрупкими спинами!

Глядя в пространство поверх толпы, Публий неизменно видел Виолу. Услышав его голос, она сразу же не до конца утраченной прирожденной чуткостью души по тону и облику его уловила смысл слов еще до того, как взялся за дело Сильван. В глазах ее блеснули радость и восхищение, а выражение лица смягчилось добротою. В эти мгновения Публий узнал в ней свою возлюбленную Виолу и едва не застонал от томленья безысходной страстью. Сдерживаясь из последних сил, он выслушал от испанцев ответные изъявления благодарности и поспешно скрылся в своем дворце. Там он прошел в банное помещение и жадно бросился в бассейн, стремясь охладить хотя бы тело, если уж нет средств унять внутренний огонь.

Примерно через час Сципион снова призвал Мандония, повторил ему разрешение вместе с заложниками отправиться на родину, а в качестве расплаты за проступок велел только компенсировать издержки кампании по усмирению восстания. Для сбора дани он отправил вместе с иберами военного трибуна Марка Сергия и десяток солдат. Офицер, кроме основного, явного задания, получил и другое, тайное. Проконсул объяснил Сергию, что Индибилис и Мандоний давно имеют намерение превратить всю Испанию в собственное царство. Готовясь к реализации этого замысла, они строят козни друзьям римлян, поскольку разжечь бунт в нынешних условиях возможно только на антиримской пропаганде.

— До сих пор все это было известно лишь в общих чертах, — сказал Публий, — но теперь, пообщавшись с илергетами, я обнаружил кое-какие следы этих заговоров против наших сторонников. Заметил ли ты, Марк, среди заложников… — на мгновение он запнулся. — Смазливую девицу в серебряных побрякушках?

— Слащавая такая? — уточнил Сергий. Публий поморщился и промычал:

— М-м-м… будем считать, так.

После паузы он уже спокойнее продолжил:

— Пять лет назад я сам в Новом Карфагене устроил свадьбу одного из наиболее пылких наших сторонников из кельтиберской знати с этой женщиной. Испанец регулярно каждый год весною приводил ко мне значительный конный отряд, а в последнее время вдруг бесследно исчез. Сегодня же выяснилось, что его жена досталась илергету Индибилису. Очевидно, дело здесь нечисто. Затем Публий назвал Сергию еще несколько испанских имен и попросил расследовать ситуацию.

Еще до сражения с илергетами Сципион получил сведения от Луция Марция, находящегося в долине Бетиса, о том, что нумидийский царевич Масинисса готов заключить союз с римлянами, но только при личном свидании с проконсулом. Масинисса в настоящее время пребывал в Гадесе вместе с пунийцами и ускользнуть из-под надзора недоверчивого Магона ему было сложно, потому для встречи с ним Публию следовало самому идти на юг. Сципион придавал особое значение контактам с нумидийцами, которые до сих пор составляли наиболее действенную часть конницы карфагенян, и не считал зазорным потерять десять-двадцать дней ради переговоров, тем более, что в Масиниссе он угадывал немалые таланты и наряду с Сифаксом отводил ему существенную роль в своих планах на будущее. Поэтому, едва были улажены дела с иберами, Публий взял с собою легкую пехоту с конницей и выступил к Гадесу. Марк Силан повел остальные силы в Тарракон. Между Масиниссой и Марцием через фуражиров осуществлялась довольно регулярная связь. Африканец своевременно узнал о приближении Сципиона и стал нудно жаловаться Магону на трудные условия содержания конницы в городе, да еще расположенном на островах. Всадники, по его словам, погрязли в разъедающих воинский дух городских увеселениях, а лошади отощали от голода и выживут, только если обратятся в рыб и станут есть водоросли. Потеряв терпение, Магон отправил Масиниссу и его отряд на материк, чтобы, разграбив ближайшие испанские племена, всадники вернули себе квалификацию, а лошади — упитанность.

Едва Сципион поставил общий с Марцием лагерь, как к нему прибыли трое нумидийских офицеров с папирусным свитком. В письме Масинисса указывал место и порядок переговоров, а также предлагал римлянам двоих из присланных нумидийцев оставить у себя в качестве заложников. В своем ответе Публий внес некоторые коррективы в условия организации встречи, впрочем, не столько по необходимости, сколько с целью уже сейчас, загодя, приучать африканца к повиновению. При этом он хотел отослать заложников обратно, но, поразмыслив, решил не баловать нумидийца излишним великодушием, к каковому варвары не приучены и не всегда способны его верно понять. Из троих гонцов Публий выбрал одного, узнав в нем того самого всадника, который однажды под видом пленного уже побывал у него с завуалированной миссией от Масиниссы, и, вручив ему пакет, отправил к царевичу, а двоих удержал у себя под невинным предлогом, ничем не выдав нумидийского вождя, давшего относительно них столь коварное предложение.

Масинисса принял все поправки Сципиона, и вскоре произошла долгожданная встреча. Переговоры проходили в обстановке секретности, потому обе делегации были малочисленны.

Нумидиец при виде Публия, мимикой и жестами изобразил благорасположение, граничащее с восторгом. Однако это не польстило римлянину, ему еще предстояло выяснить, сколько в поведении варвара искренности, а какую часть составляет демонстрация, так как не вызывало сомнения, что, общаясь много лет с пунийцами, он в совершенстве овладел мастерством политического лицедейства и в прямом, и в переносном смысле. Сципион же, напротив, держался с естественностью и простотой, свойственными прирожденному величию, и этим несколько смутил африканца, ибо тот почувствовал, что с самого начала взял неверный тон.