Публия порадовали вести о новых успехах в Италии, оказавшихся, правда, меньшими, чем он предполагал. Единственным существенным делом стало взятие Тарента — города, особо любимого Сципионом, зато это событие пошатнуло авторитет Пунийца в других греческих городах и практически ограничило зону его влияния одним Бруттием. Причем радость Публия ничуть не омрачалась тем фактом, что Тарентом овладел его недруг Фабий, поскольку в первую очередь это была победа римского народа. С Марцеллом, на его взгляд, произошло то, чего он давно опасался. Сципион высоко оценивал этого полководца и считал его способным противостоять Ганнибалу, но не превзойти его, потому всегда поеживался, видя, как настойчиво Марцелл ищет решающего боя. Узнав из писем, что Марцелл проиграл одно сражение Пунийцу, а на следующий день взял у него реванш, Публий не совсем поверил полученным сведениям и сделал вывод об общем поражении римлянина, так как этими битвами именно войско Марцелла оказалось выключенным из дальнейших действий.

В информации на мирные темы в посланиях друзей преобладали рассказы о том, сколь расцвела, превратившись в первую красавицу города, Эмилия — дочь погибшего под Каннами Луция Павла. Письма пестрели намеками на то, что одолеть эту «крепость красоты», неприступную для столичных повес, способен только тот, кто взошел на высочайшие стены испанского Карфагена. Марк Эмилий явно не упоминал свою воспитанницу, но писал, что Публия очень ждут в его доме, по нему там скучают. Сципиону такие намеки в свете нынешнего состояния его сердечных дел были неприятны, а в семье Эмилия он больше интересовался судьбою Марка. Понимая, что тот, ввиду тяжелого физического состояния, потерял веру и в свои духовные силы, надломлен и потому особенно нуждается в точке опоры во внешнем мире, он при любой возможности отправлял ему письма, желая своей дружбой создать эту опору его духу.

В плане личных переживаний, борьбы с собою, последний год оказался для Сципиона менее тягостным благодаря присутствию Гая Лелия. Да и сами любовные страсти обломали острые углы о его волю, и воспоминания о злосчастных торжествах под Новым Карфагеном теперь не столько разрывали душу, сколько томили особой возвышенной печалью, порождающей в воображении богатство эстетических образов.

Надежды Публия на более глубокое взаимопонимание с братом Луцием пока не оправдывались. Луций все еще не желал взрослеть и пребывал в состоянии бестолкового самодовольства юности. Столь велика была слава Публия, что отсветы ее падали на младшего брата. Тому везде были рады: мужчины искали его дружбы, а женщины — любви. Луций не щадил своих сил ни в пьянстве с первыми, ни в оргиях со вторыми. В результате проконсулу частенько сообщали о том, что какая-то разудалая иберийка похвалялась связью с самим Сципионом, не подозревая о присутствии в Испании двух Сципионов. Публий, всегда чрезвычайно щепетильный в отношении чистоты своего имени, очень досадовал, обнаруживая ползущие о нем сплетни, и нередко журил брата за неблаговидное поведение. Он объяснял ему, что, кроме самоощущения незапятнанной чести, позволяющего человеку высоко держать свою голову, их, Сципионов, призывает к порядку еще и политический расчет, так как они должны будут многие годы поддерживать могущество своего рода и стать центром передовой группировки римской аристократии. Луций полагал, что удаленность Испании от Рима позволяла ему не опасаться осуждения общественного мнения соотечественников. Но Публий втолковывал ему, что их политические соперники не брезгуют никакими средствами и не теряют даром времени. По его словам, в войске, а также среди купцов находится множество их соглядатаев, собирающих любые компрометирующие сведения о полководце и его окружении, которые при случае удалось бы использовать против них. Получив острастку, Луций обычно несколько дней держался прилично, но потом вновь оказывался в плену плотских страстей. Тогда Публий открыл свои опасения Лентулу Кавдину и поручил ему негласное наставничество над братом. Вскоре Лентул сделался другом младшего Сципиона и, разделяя с ним пирушки, удерживал его от попадания в щекотливые ситуации.

Говоря с братом о скрытой оппозиции в войске, Публий не стал называть имена, хотя сам давно знал, что возглавить его недругов и всех недовольных, по замыслу партии Фабиев, должен был Юний Силан. Но Сципион с самого начала всячески старался привлечь его на свою сторону. В целом это получалось, однако Силан все же испытывал некоторую зависть к славе проконсула, потому Публий сообщил ему, что весною намеревается разделить войска для расширения театра боевых действий и одну часть взять себе, а вторую вверить ему, Силану.

Таким образом, Сципиону пока удавалось справляться и с пунийцами, и с испанцами, и с недругами в собственном лагере.

Накануне весны Публию пришлось снова вернуть моряков на суда и, снарядив свой флот, отправить его, по требованию сената, в помощь пропретору Сардинии. В этом сенаторском указе Сципион мог бы увидеть опять-таки происки сторонников Фабия, но он не придал случившемуся особого значения, так как морским действиям в его ближайших планах не отводилось существенной роли и сухопутная армия достаточно окрепла, чтобы не нуждаться более в дополнительных матросских когортах.

Сципион предполагал двинуться к Бетису, как только позволит состояние дорог, но из-за болезни задержался в Тарраконе, в результате чего римлянам не удалось захватить стратегическую инициативу. Однако и пунийцы не воспользовались предоставленной им возможностью для активных действий. Три карфагенских войска вяло маневрировали в глубинных районах Испании, сближаясь и снова удаляясь друг от друга.

Болезнь, то затихая, то вспыхивая вновь, вынуждала Сципиона бездействовать два месяца. Временами ему казалось, что он уже в силах выдерживать тяготы похода и через несколько дней может выступить из лагеря, но скрытое недомогание исподволь сковывало его тело и отягчало мысль. В таком состоянии он не хотел затевать крупных дел и, поразмыслив, в очередной раз откладывал начало кампании, ибо одно дело — пассивно переносить трудности и совсем иное — быть центром, умом и душою войска, этого гигантского организма, состоящего из десятков тысяч живых существ. Наконец Сципион растратил терпение и, несмотря на все еще точивший его недуг, распорядился оставить зимний лагерь, при этом надеясь, что остатки болезни утонут в заботах.

Лишь в мае римляне перешли на правый берег Ибера и двумя потоками, одним из которых, составлявшим треть всего войска, командовал Марк Юний Силан, устремились к городу Кастулону, где располагались карфагеняне. Разделив армию, римляне сохранили единство действий, и обе колонны двигались согласованно, подстраховывая одна другую.

Обнаружив приближение противника, пунийские вожди неспешно повели свои войска в разные стороны. Сципион, посоветовавшись с Силаном, стал преследовать Газдрубала Барку, собравшего под свои знамена лучшие африканские подразделения. В ответ остальные пунийские армии тоже подтянулись к месту событий. Карфагеняне не вступали в решающее сражение и, кружась вокруг римлян, выискивали возможности для засады или иного случая застигнуть их врасплох, а пока крупного успеха не предвиделось, доставляли соперникам мелкие неприятности.

Сципион попал в положение Ганнибала, когда тот после блистательных побед у Тразименского озера и Требии длительный период бесславно метался по Италии, пытаясь избавиться от изнуряющей опеки Фабия. Публий сейчас чувствовал себя столь же беспомощным против Фабиевой тактики в исполнении пунийцев. Это крайне раздражало его. Он всегда ощущал в себе достаточно изобретательности, чтобы найти выход из любого положения, и вот теперь способности отказали ему, будто кто-то одурманил его ум. У него даже промелькнула мысль, что его опоили ядовитым зельем. В недобрый час закравшись к нему, эта коварная мысль отравила его дух, он стал подозрительным и даже завел себе раба-дегустатора. Впрочем, в середине года он отказался от услуг дегустатора и вообще выбросил из головы мысли о ядах или ударах в спину, посчитав, что в вопросе о своей жизни и смерти достойнее положиться на волю богов, чем унижать себя и окружающих недоверием, которое, начинаясь с малого, растет, как снежный ком в Альпах. Но это было позднее, а пока он с каждым днем делался все угрюмее и раздражительнее.