Хлесткий звук латинской речи возвращал ее к действительности. Софонисба злобно отстранялась от окна, но в следующий момент опять приподнимала штору и мучила свой взор созерцанием ненавистных толп. Взгляд, скользя по кожаным шлемам всадников, вновь и вновь устремлялся туда, где среди невзрачных трибунов выделялся особой статью Гай Лелий. Этот римлянин за всю дорогу даже ни разу не обернулся в сторону пленницы. Невольно любуясь притягательным для женщины зрелищем, карфагенянка начинала строить планы покушения на вражеского легата. Опять ей виделось его мертвое тело, подвластное ее противоречивым страстям, и больная фантазия заново пускала мысли проторенным путем.

Изнывая в своем бессилии от безысходности чувств, она искала взглядом хоть сколько-нибудь родственную душу, но вокруг были только италийцы, даже Масинисса ни разу не появился в пределах видимости из кареты. Впрочем, наряду с досадой, этот факт вызывал в ней и приятный зуд злорадства, поскольку означал, что римляне не доверяют нумидийцу, отравленному ее красотой.

Расчет Софонисбы на Масиниссу не оправдался. Склонив нового царя к поспешной свадьбе, она надеялась отвратить его от союза с иноземцами, или, по крайней мере, сохранить для себя сильную позицию на будущее. Но римляне так круто взяли нумидийца в оборот, что тот не успевал и подумать об измене, а, отказавшись признать в ней жену Масиниссы, они лишили ее не только возможности в дальнейшем влиять на ход войны, но и в перспективе — жизни, так как она не мыслила своего существования в плену у врага.

Сципион, узнав о возвращении легатов, поспешил в базовый лагерь под Утикой. Гай Лелий заранее письмом оповестил его о драме, разыгравшейся в Цирте. Публий был встревожен и сочинял различные варианты действий на случай измены Масиниссы. Как о крайней мере он даже подумывал о реанимации политической фигуры Сифакса. Однако от подобного переворота веяло таким цинизмом, что, поколебавшись, Публий отбросил эту мысль.

Встретившись с Масиниссой лицом к лицу, Сципион понял, что тот не совсем безнадежен, а потому решил всеми силами бороться за своего испытанного союзника. Но пока проконсул только воздал ему в равной степени с Лелием хвалу по поводу удачного похода и ничем не выказал озабоченности, желая получше присмотреться к нему, прежде чем предпринимать что-либо радикальное.

Несчастный Сифакс издали наблюдал, с какой радостью Сципион приветствует Масиниссу, и горестно думал об упущенной им возможности быть на месте соперника. Но когда его подвели к полководцу, и он увидел располагающее лицо Публия, все поражения, Софонисбы и Газдрубалы показались дурным сном. Нумидиец подался вперед и сделал попытку широкого жеста, забыв, что руки скованы цепями. Проконсул обернулся к пленному и нахмурился. Сифакс замер, замороженный произошедшей с римлянином метаморфозой. Он не хотел понимать, что их неодолимой преградой разделила война, и жадно искал в его глазах блестки былой симпатии.

— Ну что, Сифакс, не так мы представляли нашу встречу, когда расставались в твоем порту? — выдержав тягостную для африканца паузу, обратился к пленному Сципион.

— Я оказался слаб… — тяжело, с одышкой заговорил царь, — подлые карфагеняне оплели меня сетью интриг, и я поддался чувствам, в то время, когда надо было руководствоваться рассудком и твоими советами… Меня окружали только враги и льстецы, никто не помог мне узреть правду. Притворные ласки злой фурии ослепили мой ум, и я, послушный дьявольской воле, ступил со своих высот прямо в пропасть. Все эти годы я падал, сам не видя этого, и вот… оказался на дне… Но поверь мне, ясноглазый Корнелий, ныне я не тот, что прежде. Беды не прошли для меня бесследно, я узнал нутро человеческой души, и если смогу пережить такое прозренье, то в будущем наверняка смогу отличить фальшивый камень от алмаза. Я заслужил кару, но я уже наказан. Я раскаялся, Корнелий. Поверь, на меня теперь можно положиться. Я доставил тебе много неприятностей, но все позади, и если ты доверишься мне, я заново заслужу твое уваженье и прощение богов…

— Сочти, сколько раз ты сказал «я», но не единожды не произнес «мы», — холодно заметил Сципион. — А ведь ты — царь, в твоих руках сплелись узлом нити, исходящие от десятков тысяч нумидийцев. Государственный муж несет на себе груз интересов сограждан, и если он, натерев вдруг мозоль, сядет передохнуть, рухнут тысячи судеб. Даже крестьянин, забудь он, «поддавшись чувствам», засеять свой надел, погубит голодом семью. Так что же сказать о царе, потерявшем разум от «ласк злой фурии»? Твое раскаянье, Сифакс, вернет жизнь ста тысячам нумидийцев, которых ты угробил в безумной войне с тем, кто согласно договору и желанью богов был определен тебе в союзники? Твое прозренье возвратит мне год, потерянный на бесплодную возню? Сейчас, благодаря хитрости Газдрубала и твоему безволию, война с Карфагеном только начинается, тогда как она уже должна была бы заканчиваться. Ты виновник и прошлого, и будущего кровопролитий.

— Я всего лишь человек… — пролепетал Сифакс, раздавленный страшным смыслом услышанного.

— Когда человек вступает в общественные связи, он уже представляет собою социальную силу и за свои поступки несет ответственность не перед той или иной личностью, а перед обществом, которому нанес ущерб. А то ведь один тщеславный наглец, возомнив себя Александром, возжелал непомерной славы, сто тысяч других поддались корысти, жажде необычного или иным человеческим слабостям, а в результате свирепые полчища вторглись в мою страну и стали уничтожать все живое. Так, может быть, ты думаешь, народ римский восстал на эту войну, чтобы образумить Ганнибала и принудить его попросить прощения?

Сифакс униженно поник на виду у всего войска и готов был рухнуть на землю. Сципион пожалел его и повел в свой шатер. Там он остался с ним наедине, не считая переводчика Сильвана. Пауза позволила нумидийцу прийти в себя, и теперь, глядя на совсем близко сидящего Публия, он снова забыл, что перед ним проконсул Римской республики, которому поручено жестокое дело — вести войну со смертельным врагом Отечества. Сифакс видел перед собою обаятельного молодого человека, знающего массу интересных вещей, умеющего вести застольную беседу и очаровывать умы.

— Корнелий, много ужасного произошло со дня нашего расставания, но… ведь мы были друзьями… — с чувством, проникновенно заговорил нумидиец, — ты утверждал, что, раз кого-то назвав другом, уже не изменяешь своего мнения…

— Да, по отношению к свободным людям, — жестко сказал Публий, — а ты стал рабом карфагенянки. Раб не может быть другом Сципиона.

Сифакс вдруг ожесточился, воспоминания придали ему силы.

— Ты находился в моей власти, — с неожиданным гонором произнес он, — так же, как я теперь — в твоей. Я мог бы казнить тебя тогда.

— Если бы мог, то казнил бы, — с некоторым презрением перебил его Сципион, — но ты этого не сделал, потому что я не позволил. И как бы ни сложилась та встреча, верх в любом случае остался бы за мною. Но важно другое; я был у тебя, следуя собственной воле, и по твоему приглашению, ты же попал сюда насильно, как предатель, я пришел к тебе как друг, а ты ко мне — как враг. Но при всем том, я, может быть, и попытался бы помочь тебе, снизойдя к твоим слабостям, но ты — военная добыча римского народа, трофей каждого моего солдата. Ты не только мой пленник, а принадлежишь всем. Отпустив тебя, я прощу одного виновного и обделю тридцать тысяч правых, украв у них часть славы. Я многократно предостерегал тебя. Ошибку можно было бы исправить еще совсем недавно, но тот день минул. Существует страшное слово: «поздно». К настоящему моменту твоя вина разрослась за пределы моей власти, и теперь я уже не лишу свое войско возможности показать тебя Риму в триумфальном шествии.

— Как! Ты поведешь меня, царя, связанным за твоей колесницей на глазах у толпы людей, выставишь на позор пред низкой чернью?

— Пред гражданами Рима — твоими победителями.

— Непостижимо! Невозможно!