— Я любила Сифакса, — с чувством превосходства обладателя особой тайны произнесла Софонисба, — и я, счастливая женской долей, вышла замуж, не думая о войне, не подозревая о существовании римлян и каких-то там сципионов. Причем врага Отечества я не смогла бы полюбить, я не полюбила бы твоего друга, надменный римлянин, значит, Сифакс никогда не был таковым. Вот тебе мой ответ. Он, конечно же, не убедителен для холодного северянина из далекой Италии. Вы — несчастные люди, ибо не знаете любви. Как охотничьи псы, разъяренные непрестанной травлей, вы забыли о жизни в погоне за славой, весь мир стал вам полем боя. Предупреждаю тебя, Сципион, в своей неуемной жажде завоеваний, вы захлебнетесь войной! И мне жаль тебя, ведь ты же человек. Взгляни на меня, — она встала и непринужденным движением приняла позу, при которой ткань выразительно облекла фигуру, словно в вожделении прильнув к женскому телу, — неужели тобой сейчас могут владеть мысли о политике или какие-то расчеты! Ты обкрадываешь себя, упускаешь плоть жизни и скучно гложешь сухие кости. И, стараясь обмануть самого себя, называешь женские чары низменными. А ведь ты, Сципион, нерядовой мужчина и в любви мог бы достичь не меньших высот, чем в войне. Мне допустимо говорить тебе такое, невзирая на женскую стыдливость, ибо я карфагенянка и жена прекрасного Сифакса, между нами ничего не может быть, нас разделяет пропасть, а потому я смотрю на тебя со стороны.

Во время этого экспрессивного монолога ее глаза и колыханье стана, вопреки словам, призывали Публия рискнуть перепрыгнуть через пресловутую пропасть и оправдать выдаваемые ему авансы. Однако он не пошевелился и лишь холодно поинтересовался, знает ли она, почему ее чары были названы низменными. Софонисба ничего не ответила, но испуганно подалась назад, будто спохватившись, что в порыве увлеченья наговорила лишнего. После выразительной паузы Сципион продолжил свою мысль:

— Те чувства, которым ты звучно пела гимн, самой же тобою опошлены, низведены до уровня платежного средства. Твоими ласками Карфаген расчелся за предательство. Их низменность в неискренности.

— Я любила Сифакса, — с достоинством, основанном на сознании неуязвимости избранной позиции, повторила Софонисба.

— А как же в таком случае понимать свадьбу с Масиниссой? — сделал резкий выпад Публий.

Лицо женщины изобразило стыд и негодование.

— Этот мерзкий дикарь овладел мною силой, — потупившись, промолвила она.

— Ах, вот как? А зачем ты строила глазки моему легату? Софонисба вздрогнула, взгляд сверкнул молнией, но в следующий миг глаза вновь подернулись туманной поволокой, скрывающей переживания души.

— Я ничего не строила, — сказала она, будто обиженно, — а всего лишь старалась выразить вполне естественную благодарность. Ведь это он спас меня от твоего грубого варвара, а то уж я намеревалась наложить на себя руки…

— Стоп, достаточно, — изменившимся голосом прервал ее Сципион, — я узнал то, что хотел. Я увидел боевые приемы твоего ума и тела, и теперь мне ясно, как лечить Масиниссу.

Софонисба встрепенулась. Мгновением назад она бравировала находчивостью, с которой отвечала римлянину, но теперь поняла, что выдала себя, открыв врагу свои способности и выказав изворотливость. Так же, как ранее Лелий проник в ее сердце, так и Сципион теперь пробрался к ней в мозг.

Карфагенянка дернулась, порываясь удушить врага, но силы оставили ее, и она беспомощно упала в кресло. Сломленная поражениями, следующими одно за другим, Софонисба отчаялась перевернуть мир, и в охватившей ее слабости впервые почувствовала себя женщиной.

Публий хотел подать ей воды, но, взглянув на нее, подумал, что это слишком пресная жидкость для такой сильной натуры, и велел слугам принести сицилийского вина, которое привез с собою из провинции, так как пунийцы, обладая прекрасными виноградниками, делали плохое вино. Он сам поднес ей кубок, однако она опрокинула его на землю и слабым голосом промолвила:

— Я Сафанбаал, женщина Карт-Хадашта. Я ненавижу тебя и никогда ничего не приму из твоих рук.

Ее напоили рабы. А Публий, сделав паузу, чтобы карфагенянка смогла прийти в себя, сказал:

— Ты восхитительна, когда не уродуешь себя котурнами и лживыми масками. В ближайшее время тебе предстоит пережить немало тягостного, но потом, после триумфа, я добьюсь для тебя в виде исключения, как для женщины, сохранения жизни и, более того, — свободы. Я устрою твое положение. Конечно, ты не сможешь стать женою гражданина, но я выдам тебя за какого-нибудь знатного грека.

Она пожала плечами и скривила презрительную гримасу.

— Как знаешь, — ответил на этот жест Сципион, — по крайней мере, предлагаемое мной воздаяние за доблесть куда пристойнее, чем то, которое нашел у вас Атилий Регул, зверски замученный за самоотверженную верность слову.

— Когда я пойму, что не смогу более вредить вам, я убью себя, но не порадую римскую толпу своим униженьем, — негромко, но твердо сказала Софонисба, — и будь у меня десять жизней, я все бы их истребила одну за другой, если бы это помогло разрушить твои замыслы, я убивала бы себя по любому поводу: чтобы расстроить тебе триумф, испортить аппетит, нарушить сон или хотя бы забрызгать кровью твою тогу.

— Ну что же! — потеряв терпение, возвысил голос Сципион. — Стоит сожалеть о расточительстве богов, позволяющих бесследно исчезнуть женщине столь выдающихся качеств, но в Италии под кинжалами свирепых африканцев погибли тысячи женщин, из которых сотни матрон были выше тебя во всех отношениях! На фоне их смертей твоя — ничтожна!

Проконсул вызвал ликторов и приказал увести пленную. Но она повелительным жестом остановила их и гневно крикнула Сципиону:

— Ты, римлянин, гордишься победой и собою! Ты думаешь, что красив и благороден! Но знай: Сифакс красивее тебя и возвышенней душою, ибо не подчиняет чувства расчету, он живет, а ты лишь чертишь схему! Ведь ты даже меня перехитрил, это чудовищно. Представляю, как холодна и страшна твоя жизнь! Сейчас, узнав тебя, я действительно полюбила Сифакса!

— Чисто женская месть! — воскликнул Сципион. — Женщины могут всецело отдаваться эмоциям, но, конечно, не такие, как ты, однако это недопустимо государственному человеку. Там, где чувства губят тысячи людей, куда достойнее расчет!

Софонисба потеряла контроль над собою и, сопротивляясь ликторам, нервно выкрикивала откровенные оскорбления Сципиону.

Публий задрожал от ярости, но вдруг улыбнулся, подошел к разгневанной, как торговка, карфагенянке и, галантно взяв ее под руку, аккуратно вывел из палатки. Она онемела от неожиданности, а он, воспользовавшись этим, передал ее ликторам.

На востоке, за черневшей вдали громадой Карфагена, уже посветлело небо. Публий сладостно вдохнул свежий воздух и сделал шаг к порогу шатра. Тут к нему подошел брат Луций.

— Ого! Ты провел с пунийской гетерой целую ночь! — насмешливо восхитился он. — Смотри, а то дьявол Масинисса зарежет тебя. Стоит ли эта красотка такого риска: ведь ты навлек на себя ревность сразу двух царей!

— Ох, Луций, мне не до шуток. А ты с какой стати поднялся в такую рань? Или ты еще не ложился?

— Не то чтобы не ложился… — усмехнулся молодой человек, — но… Дальнейшего Публий уже не слышал, он спал на ходу. Однако Луций пошел за ним в палатку и не успокоился до тех пор, пока не сообщил о своих похождениях все, что было, и все, чего не было.

Весь следующий день Сципион не отпускал от себя Масиниссу. Он водил его по расположению лагеря и осадным укреплениям возле Утики, обучая технической стороне подготовки к боевым операциям, и попутно рассказывал о недавнем завоевании пунийских городов. Потом он стал расспрашивать Масиниссу, чтобы тот в свою очередь рассказал, как сражался в стране Сифакса. Публий против обыкновения был грустен и говорил как бы через силу. Нумидиец рассеянно смотрел по сторонам и слушал тоже через силу. Он не смел, как в беседе с Лелием, сам перейти к интересующей его теме, так как знал, что Сципион всегда все понимает, все имеет в виду и ни о чем не забывает, если же римлянин пока обходит стороной мучительный для них обоих вопрос, то, значит, так надо. Временами Публий вдруг останавливался и с болью смотрел в глаза Масиниссе. Тот потупливал взор, и сердце его щемила тоска предчувствия. Пережив такую паузу, они вяло шли дальше.