Между тем Газдрубал еще раз произнес торжественный гимн Карфагену, очень походивший на похвальное слово покойнику во время погребального обряда, и, завершив речь, залился слезами.

Усилием воли Сципион представил себе другие слезы, виденные им ранее, и остался холоден к происходящему. Он повелел послам удалиться и прибыть за ответом завтра, после чего собрал своих легатов и приступил к обсуждению судьбы Карфагена.

Признав полное поражение своего государства, Газдрубал не стал выдвигать каких-либо условий для реализации мира, справедливо предоставив победителям право диктовать собственную волю, и лишь просил о снисхождении. Это вполне устраивало Сципиона. Он мог навязать Карфагену договор, соответствующий своим давним устремлениям, и одновременно сохранить позу дающего, выглядеть перед нейтральными странами благодетелем. Но в его окружении многие офицеры, уже больше ощущавшие себя сенаторами, а не легатами, во время обсуждения стали настаивать на продолжении войны до окончательного сокрушения противника, до физического уничтожения Карфагена и карфагенян. Сципион долго доказывал, что осада вражеской столицы будет не просто боевой операцией, а новой войной, причем войной неправедной, в которой сочувствие всей ойкумены перейдет уже на сторону пунийцев. В конце концов силой убеждения и своего авторитета Сципион добился от советников поддержки защищаемого им мнения, и на следующий день послам был зачитан текст проекта мирного договора Рима с Карфагеном.

Карфагенянам даровалась свобода, а за их городом сохранялся статус государства, в их владении оставались ливийские земли и поселения, принадлежавшие им до войны. Однако впредь карфагенянам запрещалось вести войны без позволения римского народа, в связи с чем от них требовалось выдать всех прирученных слонов и военные корабли за исключением десяти трирем. В качестве расчета по результатам войны римская сторона обязывала карфагенян возвратить пленных, включая нечестно захваченных во время перемирия, а также перебежчиков и беглых рабов, возместить ущерб, причиненный разграблением морского транспорта, выплатить десять тысяч талантов серебра за десять лет и содержать римское войско в Африке до окончательного утверждения договора. Для гарантии надежности перемирия на время урегулирования всех вопросов Сципион потребовал сто заложников.

Выслушав римлян, пунийцы разразились причитаниями, перемежающимися с тягостными вздохами. Особенно их поражала сумма контрибуции. Карфаген был несказанно богат, но почти все его достояние находилось в частных руках, а государственная казна уже много лет оставалась пустой ввиду произвола властей и коррупции чиновников. Из-за испорченности нравов своих граждан Карфаген был нищим богачом. Публий заранее навел справки о финансовом положении врага, и знал, что назначенный им объем выплат велик для пунийского государства и потому грозит частным средствам крупных магнатов. Выставляя это требование, Сципион хотел отвлечь внимание карфагенян от главного пункта договора, от того условия, которое являлось высшим произведением его политического искусства и исподволь, незаметно уничтожало великую державу. В отношении послов это удалось. Едва только Публий согласился продлить срок расчетов до пятидесяти лет, пунийцы смекнули, что часть долга придется выплачивать не им, а потомкам, и, возблагодарив Сципиона за великодушие, удалились домой для обсуждения полученных условий мира с властями и народом. Сципион же довольно легко пошел на значительное увеличение периода выплаты контрибуции, чтобы как можно дольше держать Карфаген данником Рима и благодаря этому в обозримом будущем иметь возможность вмешиваться во внутренние дела вражеского государства.

В Карфагене грянула политическая война с участием сотен тысяч бойцов, как наемников — политиков, так и ополченцев — простых граждан. Условия римлян казались ужасными: патриотов возмущало требование ликвидировать флот — красу и гордость государства, купцы негодовали по поводу контрибуции, а плебс бесновался из-за необходимости делиться в течение нескольких месяцев столь вздорожавшим в военных условиях продовольствием с вражеской армией. А находились и такие, которым непомерно тяжким представлялось условие, предписывающее вернуть римлянам имущество, захваченное при разграблении каравана; это были те, кто успешно нажился на том достопамятном предприятии. Категории населения, терпевшие непосредственный ущерб от реализации договора, называли себя истинными гражданами и выступали ярыми сторонниками продолжения войны до победного конца. Другие, кого притязания римлян не затрагивали напрямую, видели спасение Отечества в немедленном заключении мира. Лишь такие, у кого не было ничего материального сверх положенного природой, руководствовались духовным и старались соблюсти интересы государства, но, сбиваемые с толку шумихой, поднятой основными политическими силами, не могли выработать собственного мнения, и под действием пропаганды примыкали к одной из двух первых группировок.

Как раз в это время в столицу прибыл Ганнибал, прежде всего занявший своими наемниками башни и стены «в обеспечение защиты города от римлян».

Немало трудностей ожидало его здесь. Отрицательная энергия, которой поражение зарядило горожан, теперь обратилось главным образом на полководца. Разочарование людей в этом человеке оказалось столь же сильным, сколь непомерно велики были связываемые с ним надежды. Народ возненавидел его так же страстно, как прежде почитал. Политические противники еще больше подстрекали плебс к расправе над ним. В этой ситуации даже бывшие сторонники, представители баркидской партии, отреклись от Ганнибала, видя в нем конченную политическую фигуру, и сами чернили своего бывшего лидера в стремлении свалить их общую вину на него одного. Однако характер Ганнибала не мог позволить ему сдаться без боя, и уж если он сумел шестнадцать лет противостоять римлянам, то тем более имел право рассчитывать на успех в борьбе с карфагенянами. Причем, для этого у него было вполне достаточно не только ума и силы воли, но и материальных ресурсов. Благодаря разгрому, учиненному ему Сципионом, отпала необходимость делиться италийской добычей с наемниками, и он сделался обладателем несметных богатств. Потратив лишь незначительную часть этих средств на вербовку солдат и приобретение новых друзей, Ганнибал почувствовал себя готовым к схватке с соотечественниками. В качестве первого политического шага он намеревался купить народ щедрыми денежными подарками, но нынешние друзья отговорили его от этого мероприятия, объяснив, что таким образом он лишь уподобится всем прочим политикам. На самом же деле эти люди, тяготевшие к новому Ганнибалу, хотя и лишившемуся ореола славы, но зато озаренному блеском серебра, просто не хотели, чтобы он тратился на толпу, поскольку его деньги уже считали своими. Они убеждали Ганнибала уповать на их поддержку и не предпринимать самостоятельно каких-либо экстравагантных ходов. Но тот не внял им и неожиданно для всех эффектно воспользовался приобретенным военным опытом почти что в мирных целях. С принадлежащими ему шестью тысячами наемников он обошел прибрежные торговые города и частью силой, частью угрозой силы собрал в них большое количество зерна, которым угостил карфагенский народ. Вкусив Ганнибалова хлеба, люди вспомнили, кто их настоящий герой, и заставили приумолкнуть злые языки.

Вот после этой подготовки Ганнибал и вошел в город, чувствуя себя уже чуть ли ни победителем. Правда, поддержка плебса создавала лишь благоприятный политический фон, но не несла конкретных преимуществ. Все здесь решалось несколькими сотнями толстосумов, которые и большинстве своем были настроены против Ганнибала и подвергали его нападкам. Их упреки, облеченные в форму вопросов, звучали весьма остро. «Почему ты, опытный полководец, столь безобразно проиграл сражение?» — язвительными голосами интересовались они. «Потому, что мое войско было слабее вражеского», — ничуть не смущаясь, заявлял на это Ганнибал. «А какой же ты полководец, если вступил в генеральную битву, имея заведомо более слабое, чем у противника, как ты утверждаешь, войско, да еще вдали от собственных тылов?» — удивлялись оппоненты. «Я потому так сделал, что вы просьбами о защите ваших угодий заставили меня поспешно вступить в бой?» — ловко парировал Ганнибал. «Что же ты раньше не слушал нас, когда мы требовали оставить Сагунт и не затевать войну с Римом?» — спрашивали его. «Прежде я был молод и горяч, а теперь, с возрастом я поумнел и стал прилежнее внимать гласу большинства», — раздавалось в ответ. Для государственных людей доводы Ганнибала были прозрачны и не прикрывали сути, но непросвещенному большинству они казались вполне убедительными. И все же укоры полководцу слышались со всех сторон. Потому, стремясь поскорее обеспечить себе как можно более широкую поддержку среди аристократов, Ганнибал предпринял атаку сразу с двух направлений. Во-первых, он в меру своих возможностей обогатил самых богатых, а во-вторых, занял компромиссную позицию по отношению к соперничающим партиям и, стараясь не порывать с одними, принялся угождать другим. Последнее объяснялось тем, что прежние друзья, потерпев убыток от войн, относились к нему недоброжелательно, а бывшие враги теперь оказались явно более сильной стороной. Итак, исходя из требований настоящего момента, Ганнибал стал сторонником мира с римлянами на любых условиях. Возможно, он искренне стремился к договору; судить об этом сложно, поскольку у человека, ищущего власти в таком государстве, как Карфаген, Личность растворяется в Политике. Такими средствами Ганнибал утвердился в ряду первых государственных мужей, хотя чувствовалось, что этот успех временный, так как промежуточное, межпартийное положение не могло быть устойчивым.