Во всей этой сумбурной речи, больше подходящей для Форума, чем для Курии, сенаторы, подготовленные умелым, рассчитанным и взвешенным выступлением Фабия Максима, обратили внимание лишь на возбуждение Сципиона, его выкрики, в которых то и дело резко звучало «я» и «мне», да на непочтительное отношение к принцепсу, проявившееся даже в обращении консула к патриарху.

Публий и сам чувствовал, что такая горячность вредит делу, но оскорбление горело в мозгу ярким пятном, ослепляя взор и будоража гнев, который нес его мысль в карьер, как взбесившийся конь. Остановившись, он уже не помнил, о чем говорил, махнул рукой и предложил высказываться остальным сенаторам.

Вторым по старшинству считался Квинт Фульвий Флакк, четырежды консул, победитель Капуи. Фульвии по отношению к Фабиям занимали то же место, что Эмилии по отношению к Корнелиям. Выступление Фульвия не предвещало ничего хорошего Сципиону. Однако действительность оказалась хуже всяких предположений. Фульвий Флакк вообще не стал произносить речь. Он заявил, что консул, опрашивая сенаторов, издевается над отцами Города, так как их решению подчиняться не намерен.

— Так или нет? — грозно вопросил Публия гигант Фульвий, обратив к нему суровое бородатое лицо.

Публий растерялся, застигнутый врасплох. Фульвий же, не давая ему опомниться, прогремел воинственным голосом:

— Ответь без уверток, Корнелий, если сенат запретит тебе поход в Африку, ты подчинишься его постановлению?

Сципион, выдерживая дуэль взглядов, сказал:

— Я поступлю так, как потребуют интересы Отечества!

— Я знал, отцы-сенаторы, что консул ответит подобным образом! Все можно было прочесть заранее на его самодовольном лице. Он вознамерился разыграть с нами комедию, сделать из сенаторов актеров!

Гул возмущения вторил этим словам.

— Но я не комедиант, — продолжал Фульвий, — и потому отказываюсь высказывать свое мнение на потеху этому юнцу.

После такого заявления он неожиданным образом обратился к народным трибунам и попросил у них поддержки сенату, ибо, как он сказал, кто идет против высшего государственного совета, тот в конечном итоге выступает и против народа.

Тут Публий прозрел. Он понял, где готовили ему главный удар недруги, но, увы, было уже поздно. Итак, группировка Фабия, учитывая сильную позицию Сципиона на выборах, уступила ему и его сторонникам консульство и претуру, но протолкнула своих людей в плебейские трибуны. Фабианцы талантливо разыграли свою партию. Народ издавна симпатизировал Публию и служил его главной опорой, противник учел это и вбил клин между консулом и плебсом, завладев официальными вожаками народа.

Публий, не питая особых надежд, вступил в спор, утверждая, что плебейские трибуны не имеют права вмешиваться во внутренние дела сената. Но народные защитники хорошо знали свои нынешние обязанности, если и не перед народом, то перед отдельными сенаторами, и выдвинули следующую формулу: «Если консул позволит сенату принять решение о провинциях, то мы желаем, чтобы он этому решению подчинился, и не допустим, чтобы он обратился к народу, а если не дозволит, то мы придем на помощь сенату, который откажется высказать свое мнение о рассматриваемом вопросе».

— Тогда я спрошу у народа, — отреагировал возмущенный Сципион, — могут ли быть народными трибунами люди, запрещающие консулу обратиться к народу по вопросу первостепенной важности для всего государства!

Однако после этой фразы Публий осекся. Действовать только что упомянутым образом, значило идти на окончательный разрыв с сенатом и расколоть плебс на две части, одна из которых будет поддерживать его, а другая — трибунов. Такой крупномасштабной конфронтации Сципион, как государственный человек, допустить не мог. Теперь, когда фабианцы через трибунов завладели возможностью влиять на народ, стало крайне необходимым добиться победы здесь, в сенате.

— Отцы-сенаторы, — заговорил Публий спокойным уважительным тоном, — мои недруги всячески искажают смысл моих слов и поступков, но вас ведь, в отличие от неразумной толпы, не проведешь. Когда на вопрос о том, подчинюсь ли я воле сената, я ответил, что поступлю так, как требует благо государства, то Фульвий почему-то — почему, не знаю и не смею высказывать предположения, порочащие моих соперников, — истолковал эти слова как намерение воспротивиться вашему решению, будто бы сенат может принять постановление, противоречащее интересам Отечества. Я же так не думаю. Я считаю, что, сколь ни горячи были бы споры, у сената всегда хватит мудрости найти такой выход из положения, который, несомненно, принесет благо Отчизне. Я сенатор и, естественно, поступлю согласно решению сената, но моя задача как магистрата приложить все силы к тому, чтобы наше постановление было как можно полезнее для государства. Это и только это означает мой ответ. Сейчас день уже клонится к закату, я же еще не успел ни выслушать вас, ни высказаться сам. Потому, отцы-сенаторы, прошу вас перенести заседание на завтра, а остаток нынешнего дня предоставить мне для переговоров с коллегой, Публием Лицинием.

Фабий хотел опротестовать и эту просьбу Сципиона, но у него не хватило физических сил для нового выступления; сказывался возраст, и длинная речь утомила его. За него попытался возражать Фульвий, но сенат, примирившийся с Сципионом благодаря его последнему уравновешенному и благопристойному высказыванию, отклонил требование Фульвия закончить заседание сегодня же и удовлетворил пожелание консула.

Возвращаясь с Капитолия к себе домой в Велабр, Публий проходил сквозь расступившуюся толпу, заполняющую форум. Ряды его недоброжелателей к вечеру сгустились, и поносные стишки теперь звучали громче. Некоторые, прячась за спинами товарищей, отваживались выкрикивать оскорбления и прозой, то там, то здесь раздавались возгласы: «Тиран!», «Душитель Республики!», «Царь римский!» С другой стороны, наоборот, доносились ободрения и восхваления консулу. Его призывали наперекор трусливому сенату вести наступательную войну, дабы принудить Карфаген к покорности.

Сципион старался не слушать эти крики, но все же шум проникал в его сознание и рушил мысли, не позволяя сосредоточиться на обдумывании предстоящих дел. Это вызывало раздражение. Он нервно обернулся, словно в поисках тихого места, и увидел рядом с собою Гая Лелия. К нему сразу вернулась уверенность, дух обрел опору в лице друга.

— А-а, ты здесь, Гай, — сказал Публий, — твоя отличительная черта в том, что ты всегда оказываешься рядом и помогаешь, даже если молчишь… Откуда взялись эти стишки, Гай?

— Я, Публий, сегодня уже задавал такой вопрос, — деловито отозвался Лелий. — Квинт Цецилий уверен, что это проделки Гнея Невия.

В памяти Публия всплыло крупное плебейское лицо с презрительным или, точнее, саркастическим выражением.

— Ах этот, — промолвил он задумчиво, — вспоминаю. Он еще написал «Песнь о Пунической войне».

— Да, точно, и кое-что о Марцелле и галлах.

— Но более всего ему удавались пьески для плебса.

— Стих его действительно примитивен и сух, единственное достоинство — что латинский.

— А чем же я его обидел, ведь я почти не общался с ним?

— Видишь ли, Публий, этим летом, как мне рассказали, Невий ловко изобразил в какой-то комедии великосветский образ жизни Цецилиев. Народ узнал под вымышленными именами истинных героев и, окружив дом Цецилиев, осыпал это почтенное семейство насмешками. Ну, тогда Квинт Цецилий припомнил этому стихотворцу его кампанское прошлое и обвинил его в бесчинствах, устроенных капуанцами в Риме после падения их города. Я не знаю подробностей следствия и суда, но как бы то ни было, Метелл, пользуясь консульской властью, засадил его в темницу, где он пребывает до сих пор. Можно полагать, что своим поэтическим вдохновением Невий пытался купить освобождение, видимо, обещанное ему друзьями Фабия.

— Аристократы не станут пачкаться такими делишками. Да и декламаторы уж больно задрипанные, непохожие на клиентов приличных домов… Пожалуй, это затея плебейских трибунов, а знать лишь соизволила им подхихикивать.