Выборы магистратов не вызвали былых волнений. Довольно легко на высшие посты прошли кандидаты ведущей группировки. Консулами стали Гай Сервилий Гемин, получивший по жребию в управление Этрурию с Лигурией и соответственно — войну с Магоном, и Гней Сервилий Цепион, отправившийся в Бруттий против Ганнибала. Важная с точки зрения обеспечения войны в Африке должность сицилийского претора досталась Публию Виллию Таппулу, который, принадлежа незнатному роду, выдвинулся благодаря поддержке Корнелиев и Цецилиев. В Сардинию поехал претор Публий Корнелий Лентул, в Испании остались прежние военачальники. Сципиону же почти единодушно продлили империй не на год, а до окончания войны в Африке, и по случаю начала его похода совершили молебствие, призвав богов дать удачу полководцу, войску и всему народу римскому.

При бесспорно благоприятном для Сципиона распределении магистратур, соратники в столице оказали ему дополнительную услугу, добившись назначения Марка Помпония командующим сицилийским флотом. Сорок кораблей осталось у пропретора Гнея Октавия для охраны побережья Сардинии, столько же получил для защиты италийских берегов претор Марк Марций Ралла — оба флотоводца принадлежали к числу новых друзей Публия. Правда, Сципион предпочел бы иметь перечисленные эскадры не где-то в соседних странах, хотя и под командованием своих единомышленников, а у себя в гавани под началом Гая Лелия, но на такой шаг Рим, наученный катастрофами времен первой войны с пунийцами, пойти не мог, дабы не лишиться в случае неудачи сразу всех морских сил.

Зима в Ливии почти не препятствовала ведению боевых действий, разве что возникали сложности с фуражом. Поэтому римляне продолжали осаждать Утику. Для такого крупного и богатого города несколько месяцев изоляции не доставляли особых тягот, а предпринимать штурм с двумя вражескими войсками в тылу, конечно же, не имело смысла. Но Сципион ожидал от этой затеи существенных результатов в будущем, а пока использовал осадные работы для поддержания бодрости воинов и отвлечения внимания противника. Карфагеняне всю зиму сидели в лагере, не рискуя показываться за частоколом, а с нумидийцами сохранялось перемирие. Сципион решил принять вызов Газдрубала и посоревноваться с ним в хитрости, так что масштабные, торжественно обставленные, но лишенные реального содержания переговоры с Сифаксом шли полным ходом не первый месяц.

Отсутствие ярковыраженных действий способствовало нарастанию внутренней энергии в войсках. Громадные силы пунийцев, стоящие в семи милях от римского лагеря, будили фантазию в окружении Сципиона, особенно среди молодых легатов. Офицерам казалось недопустимым терять время в столь угрожающей ситуации, и головы их полнились экстравагантными планами разъединения, окружения и уничтожения противника. Одни советовали проконсулу разделить войско, чтобы увести карфагенян и нумидийцев в разные стороны, а затем с помощью флота, используя более короткий морской путь, снова объединиться и напасть на одного из врагов, другие предлагали высадить десант в царстве Сифакса и тем отвлечь его от основных событий, а третьи сочиняли интриги, посредством которых можно было бы поссорить царя с Газдрубалом. Выслушивая их, Публий вспоминал свои юношеские идеи о том, как, например, ложной атакой заманить Ганнибала в засаду среди самнитских ущелий, и подавлял улыбку. Но все же он терпеливо вникал в замыслы соратников, некоторых при этом слегка критиковал, других хвалил и всех вместе просил не особенно беспокоиться, заверяя их в скорой победе. Однако даже в кругу ближайших друзей Сципиона нарастала тревога. Но и Лелию, и брату Луцию или недавнему консулу Ветурию Филону он пока не мог сказать что-либо определенное и противопоставлял их опасениям только личное спокойствие и веру в свои силы. Публий неизменно говорил: «Мы обязательно что-нибудь придумаем. Я в этом не сомневаюсь. Мы на пороге успеха, подождем еще немного, победа уже зреет в небесах».

Тем временем Сципион проявлял все больший интерес к переговорам с Сифаксом, причем не к самой дипломатической их части, а к побочным следствиям. Расспросив как-то случайно одного из конюхов своего гонца, он узнал от него много любопытных подробностей о привычках и распорядке нумидийцев. Тут же выкупив наблюдательного слугу на свободу, Публий предложил ему для видимости исполнять прежнюю роль, и снова отправил его с делегацией. Вскоре Сципион стал соглашаться на значительные уступки царю и, воспользовавшись оживлением во взаимоотношениях, наполнил его лагерь шпионами. Опытные центурионы под видом прислуги посланцев проконсула разгуливали по расположению вражеского войска, пронизывая наблюдательным оком все закоулки, в то время как солидные легаты заседали в роскошном шатре и ублажали царскую персону софистическим словоблудием. При этом использовались всяческие ухищрения. Так, однажды римляне сделали вид, будто нечаянно упустили коня и, гоняясь за специально обученным убегать от них животным, разбрелись по всему лагерю. Постепенно нумидийцы привыкли к их присутствию и потеряли бдительность. Лишь однажды произошел опасный инцидент, едва не раскрывший африканцам глаза на проделки римлян.

Случилось так, что в одном из слуг возглавлявшего делегацию Гая Лелия нумидийцы заподозрили Статория, некогда обучавшего войско Сифакса италийскому строю. Но пока они морщили лбы в усилии осознать, как мог такой человек оказаться в столь жалком положении, Лелий, мгновенно заметивший их смущение, за что-то придрался к Статорию и избил заслуженного центуриона, словно последнего раба, чем устранил всяческие сомнения африканцев, уверовавших, что перед ними действительно всего лишь ничтожный раб. На том дело и кончилось. А вечером на пирушке Статорий весело рассказывал забавный эпизод самому Сципиону, перемежая здоровый смех со стонами от боли в рассеченном розгами теле.

Вскоре Сципион в совершенстве знал расположение ворот, улиц и постов в нумидийском стане, часы завтрака, обеда, сна, активности и ленивого безделья, более того, все это стало известно и его воинам.

А африканцы, всегда пребывавшие в дурных отношениях с дисциплиной, теперь, уверовав в скорый мир и добровольный уход римлян, вовсе разомлели под первыми лучами весеннего солнышка.

Газдрубал, будучи доволен, что заманил Сципиона в бесплодные переговоры и тем самым принудил к бездействию, почивал на лаврах торжествующей хитрости. Он сосредоточил внимание на Сифаксе, который под его опекой действительно успешно противостоял ухищрениям римлян, но не заметил, как Сципион запустил щупальца в недра союзного войска.

Таким образом, Сифакс, убаюканный обильной дипломатией, счастливый тем, что ему вроде бы удалось выйти из щекотливого положения, воспринимал окружающее сквозь радужную оболочку надежд, а Газдрубал полагал, будто римляне упустили свой шанс, и сам готовился перейти в наступление. Сципион стал восприниматься противниками как пассивная фигура.

Между тем однажды в искрящийся погожий день, находясь в окружении друзей, Публий воскликнул:

— Вот и весна! На Этне тает снег, журчат ручьи в горах. Зеленеют призывно луга… Пора и людям встрепенуться…

Легаты с надеждой воззрились на своего непредсказуемого полководца.

— Мне наскучила возня с Сифаксом, — продолжал Публий, — соседство пунийцев и собственное войско делают его глупее, чем это можно выдержать. Я думаю, пора прекратить бесполезные переговоры.

— Они с самого начала блудили в лабиринте без выходов, — косвенно подтвердил высказанное мнение один из легатов — Луций Бебий.

— Да, но мы сделали подкоп и выбрались из лабиринта, — усмехнувшись, заметил Сципион. — Итак, мы заканчиваем эту комедию? — переспросил он после некоторой паузы.

Легаты выразили согласие и с любопытством ожидали дальнейшего.

— А как лучше всего сорвать переговоры? — снова обратился Публий к офицерам.

— Невелика хитрость, — сказал Луций Сципион, — надо выдвинуть заведомо неприемлемые условия.

— И оказаться ответственными за разрыв? — подхватил Публий. — Нет, Луций, наоборот, следует согласиться с самыми экзотическими запросами оппонента. Ты не раз видел, как хищный зверь преследует отступающего врага. Так и людская природа обращает человека в хищника, когда соперник проявляет слабость… Нет уж, по-настоящему во всем виновен африканец: сдержи он данное мне в Сиге слово, война близилась бы к завершенью, а сам Сифакс навек остался бы великим царем… Ну, конечно же, не более великим, чем наш друг Масинисса, — уточнил Публий, с улыбкой взглянув на нумидийца, прочно утвердившегося среди ближайших сподвижников полководца. — Так вот, очень провинился царь Сифакс, ему и отвечать за все: и за поражение, и за горе-дипломатию.