С патетическим надрывом играя роль победителей, они возвратились в Карфаген, таща на буксире связку широких купеческих кораблей. Перед плебсом дело тотчас же было представлено так, будто цель грандиозного морского похода состояла как раз в захвате части торговых судов римлян. Народ несколько дней шумно праздновал успех, в то время как военачальники, окончательно убедившись в своей неспособности что-либо противопоставить могущественному врагу, тайно послали гонцов в Италию к Ганнибалу и Магону, призывая их презреть завоевания и спешно возвращаться в Африку спасать Отечество. Для прикрытия этой затеи, карфагеняне решили завязать с римлянами переговоры о мире.

Сципион же, после отражения нападения вражеского флота, распорядился частично сохранить стену через залив, только корабли постепенно заменить в ней стационарными конструкциями. Проведя еще несколько дней в лагере под Утикой в ожидании, когда окончательно стабилизируется положение, проконсул затем вернулся в Тунет и возобновил там прерванные работы.

Тем временем Масинисса победоносно шествовал по Нумидии в пределах бывшего своего царства, изгоняя из городов гарнизоны Сифакса. Население большей частью поддерживало прежнего, законного владыку и всячески способствовало ему в продвижении вперед. Вскоре после начала этой операции к Масиниссе подключился Гай Лелий, который, не догнав, естественно, Газдрубала, был послан Сципионом на запад, чтобы возглавить кампанию по завоеванию Нумидии.

Сифакс в границах старой территории своей страны собирал очередное, третье за год войско. Вспышки активности в его деятельности чередовались с днями беспробудной пассивности. В нем еще бродили жизненные соки здорового тела и, временами ударяя в голову, возбуждали его на борьбу при всей ее безнадежности, но, спустя короткий срок, отравленное неудачами сознание парализовывало силы, и он снова впадал в апатию.

После второго поражения Сифакс возвратился в Цирту совсем другим человеком. Да и столица встретила его иначе, чем прежде. Люди вообще сторонятся неудачников, как животные в стаде — заболевшей особи, а в этом случае их недоброжелательство еще усугублялось сознанием того, что следом за царем к ним идет война и на хвосте своего коня Сифакс несет им несчастья. В народе поднялся ропот: царя укоряли за переход к карфагенянам. Теперь, когда выяснилась сила Рима, когда Газдрубал проявил себя ничтожеством в сравнении со Сципионом, измена римлянам представлялась безумием. Все здесь забыли свой недавний воинственный пыл и африканский патриотизм, бунтующий против вторжения иноземцев, и уверяли друг друга в исконных симпатиях к далекому Риму, а ответственность за ошибочный выбор союзника целиком возлагали на одного царя. Многовековое почтение нумидийцев к царскому титулу не позволяло им расправиться с Сифаксом, потому их гнев обращался на его близких. Софонисба, еще недавно являвшаяся объектом всеобщего преклонения за красоту, ум и родственные связи с могущественным родом великого Карфагена, теперь вызывала злобу ввиду тех же самых качеств и опасалась выходить из дворца, дабы не быть растерзанной разъяренной толпой, ищущей виновных. Временами и сам Сифакс оказывался в большей степени нумидийцем, чем царем, и с трудом подавлял неистовое желанье удушить жену. Отныне он видел в ней не свою дорогую Софонисбу, а надменную расчетливую карфагенянку Сафанбаал, отвратившую его от счастливого союза с Римом и погубившую хитроумными кознями. Ее вид вызывал в нем уже не радость и восторг, как раньше, а мучительную боль, рвущую душу, но так как он не имел сил извлечь из сердца позолоченный кинжал любви, то вновь и вновь стремился к ней, чтобы быть ужаленным ее красотой.

В свою очередь, и Софонисба, увидев мужа в дорожной пыли, приставшей к нему во время бегства и покрывшей толстым слоем грязи былой лоск, сразу поняла, что перед нею уже не любящий супруг и не союзник Карфагена, а обезумевший варвар. Убеждения, уговоры и эффектные проявления величия духа в обращении с ним теперь были неуместны. Потому Софонисба изменила тактику и все свои таланты приложила к тому, чтобы до предела обострить последнее оставшееся в ее распоряжении оружие, то самое, которое в равной степени разит и аристократа, и простолюдина, мудрого философа и неграмотного дикаря. Она низвела ум до уровня хитрости изворотливой самки, из красоты изгнала возвышенную душу, обнажив ее до голой чувственности, а царственную гордость превратила в острую приправу для бесстыдства. Когда она, преобразившись таким образом, зыбкой похотливой поступью проходила по мраморным полам дворцовых палат в неожиданно распахивающемся хитоне, рабы прислуги внезапно немели, и у них захватывало дух от зверского возбуждения. День и ночь, каждый час, всякое мгновенье она жестоко дразнила Сифакса и, доведя его до исступления, презрительно отвергала. Царь требовал, упрашивал, молил, ползал за ней на четвереньках, угрожал, терял разум, видя ее пылающее страстью тело и слыша холодный надменный отказ. Каждую ночь он лишь с кинжалом в руках вырывал у нее победу, причем стоило ему, отчаявшись в успехе, ослабить натиск, как она сама, подхлестывая его, извлекала из-под перин нож и, приставив зловещее лезвие к вздымающейся белой груди, кричала, что убьет себя в тот миг, когда Сифакс посмеет к ней прикоснуться, или же, наоборот, если он не овладеет ею в то же мгновенье. Всяческими ухищрениями она постоянно держала его в напряжении и поочередно то распаляла его плоть, то, удовлетворяя похоть, растравляла самолюбие. Иной раз она билась под ним в истерике безумного экстаза, а в другой день удручала ледяным безучастием. Теряясь в догадках относительно ее поведения, Сифакс обращал мысль на самого себя и в такие моменты критической самооценки ненадолго вновь принимал человеческий облик. Тогда Софонисба получала доступ не только к его эмоциям, но и к сознанию.

Однако, поддаваясь штурму карфагенянки, Сифакс, тем не менее, мешал в себе вожделение с ненавистью. В итоге переживаний последнего года он перестал доверять людям и в поступках всех и каждого подозревал низкую корысть. Страсти, будто бы владеющие Софонисбой, не воспринимались им как искренние. Но слишком много значила для него эта женщина, из-за которой он погубил и жизнь, и царство. Могучее чувство породила она в нем, и, вопреки сознанию, оно не хотело погибать. Любовь его отчаянно билась в предсмертных конвульсиях, и порой, когда Софонисба торжествовала победу своей женской силы, Сифаксу мерещилось, что не тело прекрасной карфагенянки он сжимает в объятиях, а остывающий труп собственной любви и судорожной страстью пытается вдохнуть в него жизнь.

Но, как бы там ни было, Софонисба все же и на этот раз сумела обрести власть над нумидийцем; будоража его силы посредством чувственности, она ловко направляла их на дело, угодное ее Отечеству. Ища исход жгучей энергии, разъедающей его тело, Сифакс поневоле обращался к государственным вопросам и, стремясь стряхнуть с себя наваждение женских чар, носился по всей стране, сгоняя толпы крестьян и кочевников в свой лагерь.

Вот такими средствами организовывали карфагеняне отпор римлянам.

Однако скоро у Сифакса собралась столь многочисленная армия, что он приободрился и опять начал предаваться мечтам о разгроме непобедимого Сципиона. Мир снова обрел для него прежние краски. Ему даже стало казаться, будто Софонисба в какой-то мере все же любит его. Во всяком случае, он воображал, что, одержав верх над иноземцами, завоюет истинную благосклонность красавицы, и целыми днями пропадал в лагере, обучая войско на римский лад.

Когда Гай Лелий и Масинисса в основном закончили покорение восточной Нумидии и двинулись к Цирте, Сифакс уже считал себя готовым сразиться с кем угодно. Он смело выступил им навстречу, желая поскорее разделаться с легатами, чтобы угрожать самому Сципиону. Сблизившись, противники поставили лагери в пределах видимости друг друга, и каждая сторона тут же продемонстрировала свою непримиримость конными выпадами. Лелий и Масинисса имели только всадников и легкую пехоту, тогда как у Сифакса было настоящее войско. Следовательно, перед римлянами стояла задача спровоцировать нумидийцев на конную битву без участия фаланги. Поэтому, начав дело с безобидных стычек, легаты постепенно подбрасывали в бой все новые турмы, как поленья в костер. Такая схватка, как ничто иное, разжигала азарт Сифакса. Он снова чувствовал себя оскорбленным невниманием Сципиона, его дух стремился к великим свершениям, а тут у него под ногами путались какой-то Лелий и многократно битый им Масинисса! Царь приходил во все большее раздражение и наконец вознамерился разом покончить с нарушающим субординацию врагом. Он пустил в ход всю массу конницы и начал выводить за ворота пехоту. Однако, прежде чем Сифакс выстроил фалангу, его всадники уже опрокинули римлян и погнали их к лагерю. Царь поручил пехоту попечениям офицеров, а сам рванулся вперед, дабы лично приобщиться к ратной славе. Вихрем мчались полчища Сифакса, сметая все на своем пути, но вдруг римские всадники куда-то исчезли, а на их месте оказались плотные ряды велитов, частично вооруженных как легионеры. Смертоносная туча метательных снарядов на мгновение закрыла над нумидийцами небо, приведя их в замешательство, а в следующий миг забились в судорогах падающие кони, застонали раненые люди, и африканцы подались назад. Римляне извлекли максимальные выгоды из этой запланированной ими паузы: их конница развернулась и лавиной пошла на врага, только теперь начиная настоящую битву, велиты, выпустившие метательный боезапас, с дротиками и копьями наперевес смешались с всадниками и как бы сцементировали собою атакующую конницу. Страшный своею мощью и внезапностью удар римлян смял нумидийцев, и, отступая, они были готовы вот-вот обратиться в бегство.